Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Флоренский тоже обращается к орочонам как представителям первоначальной человеческой культуры, представителям примитивного мышления, оперирующим не понятиями, а образами. Однако, выбрав этот сюжет, он помещает этнографическую тему орочонов в совершенно иной контекст: его поэма становится в ряд таких произведений, которые — вслед за Фенимором Купером — описывают историю заката туземных народов, выступая посредниками в передаче их опыта. Оро задуман как своеобразный «последний из могикан», которого удается отвоевать у природы. Два текста, с которыми Флоренский, вероятно, был знаком, важны для сюжета его поэмы: «Дерсу Узала» Арсеньева и «Последний из удэге» Фадеева. В этнографическом романе-путешествии Арсеньева, опубликованном в 1920-е годы в разных вариантах, в центре системы персонажей — старый туземец, «последний» представитель дикой природы, и молодой исследователь тайги, который оказывается спасительным посредником между двумя мирами. Эта расстановка сил и отличает «Дерсу Узала» от «Оро».

Между Фадеевым и Флоренским на первый взгляд существует более тесная параллель. И в «Оро», и в «Последнем из удэге» — первые две части которого вышли в свет в 1930 году (журнал «Октябрь»), а в 1932–1933 годах в журнале «Красная новь» и отдельной книгой, — в центре повествования стоит мальчик-туземец, миссия которого, очевидно, состоит в том, чтобы сделать свой народ частью современного мира. Но на фоне этой общности тем отчетливее видны различия. Ни одна строчка Фадеева не дает повода усомниться, на чьей стороне находится истина, кто выступает носителем высшего знания и в каком направлении должна и будет развиваться история: удэге Сарл — положительный герой, представляющий коренных жителей — играет роль персонажа-посредника, который понимает значение революции и осознает, что единственно правильный путь для туземцев-кочевников состоит в том, чтобы стать оседлыми, поэтому сам он принимает участие в Гражданской войне на стороне красных. Его главной характеристикой в тексте Фадеева с самого начала становится плохой русский язык — черта, которой до него уже отметил своего Дерсу Арсеньев. Язык фигурирует здесь как инструмент, при помощи которого находит однозначное выражение цивилизационная модель Фадеева, иными словами — пропасть, отделяющая русского революционера от туземца.

Флоренский также переносит Оро в область мифа и архаики, на более ранний этап развития человечества, что, впрочем, скорее приводит к библейским ассоциациям: его биография напоминает историю Авраама, Сарры и их сына Исаака. Уже пожилые, не способные произвести потомство, родители Оро лишь благодаря вмешательству шаманов получают возможность зачать ребенка, из-за чего их сын с рождения посвящен духам. Таким образом, Оро, кроме этнической, сразу же получает библейско-ветхозаветную характеристику, в силу которой — как последний представитель древней и самобытной культуры и одновременно первый сын новой культуры, синтетически вобравшей свое и чужое, — выступает выразителем универсального, перекрывающего все этнические и культурные границы начала.

Фадеев создает треугольник, в котором удэгейцы вместе с русскими революционерами объединяются в борьбе с враждебными саботажниками-хунхузами, народом, живущим на границе с Китаем, негативная характеристика которых, начиная с Арсеньева, стала общим местом этнографической литературы Дальнего Востока. Флоренский также организует систему действующих лиц по принципу треугольника, только у него он выглядит иначе: ссыльный ученый заключает союз с орочем против тех, кто (неважно, русские они или нет) насильственно продвигает модернизацию и алчный материализм. Этот союз понимается как духовный альянс, участники которого располагаются в общем пространстве. Хотя ссыльный ученый Друдзовский выполняет просветительскую миссию, между ним и туземцами не проводится четкой оценочной границы. Напротив, орочи выступают носителями не просто древней, но вполне еще действенной мудрости, которую необходимо перенести в новый мир, чтобы спасти его от опасности, грозящей со стороны модернизаторов. Мессианский момент проецируется здесь на весь мир, оказавшийся во власти ложных исторических сил.

Орочоны изображаются носителями мудрости именно в связи с их пониманием «вечного льда». Как и Друдзовский, исследователь и рассказчик (его близость к самому Флоренскому невозможно не заметить), орочоны относятся ко льду с почтением не как к чему-то враждебному, а, с одной стороны, как к медиуму, хранящему древнюю мудрость, а с другой — как к своего рода лекарству, терапевтическому средству. Так, отец Оро предлагает одинокому, преследуемому путнику:

Я вижу, странник, ты скорбишь.
Вдохни полнее нашу тишь, —
Забудется пред жизнью страх,
И боль замрет у нас на льдах

[342].