Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Вечная мерзлота разрушает, когда ее начинают «обживать» и «освоять». Отсюда — «не трогай мерзлоты» орочонов. Но то же — о душе. Прикрытые мерзлотой, таятся в ней горечи, обиды и печальные наблюдения прошлого. Но не надо копаться в ее недрах… Мерзлотная бодрость дает силу справиться с разрушающими силами хаоса. Мерзлота — это эллинство[348].

В одном из писем Ф. Д. Самарину Флоренский писал: «Древнее эллинство для меня самое дорогое и „свое“». В письме же к Розанову говорится: «Может быть… я последний грек»[349]. Теперь, в «Оро», Флоренский изображает другого тем последним, кто должен стать спасителем и одновременно первым человеком нового мира — мира, которому суждено спасти старый, вобрав его в себя. От такой природы человек отличается лишь как знающий, но не как действующий[350]. Создавая «Оро», Флоренский предлагает свой собственный образ «нового человека», иного нового человека.

Это позволяет сделать вывод о том, что с точки зрения моделирования отношений человека и природы Флоренский в поэме «Оро» выступил прежде всего как непримиримый критик советской модернизации, но одновременно и как сторонник модернизации альтернативной, стремящейся использовать научное просвещение как инструмент познания, раскрытия, передачи и трансформации архаической (вечной) мудрости, осознающей роль природы как носителя (медиума) этой архаической мудрости и признающей за ней способность к самостоятельному действию[351].

Позиция, которая сегодня, в контексте таяния полярных льдов и глобальной экологической перспективы, приобретает особую актуальность.

Вкус застолья (Лев Лосев и Александр Блок) (Андрей Арьев)

Живительная противоречивость эстетики Льва Лосева задана его представлением о роли «вкуса» в решении художником творческих задач. Вслед за Иосифом Бродским — и только в этом вслед — как стилист он неуклонно заботился об «усволочении» содержания[352]. То есть о разрушении вкусовых плотин. На эту тему Лосев написал специальное эссе «Бедствие среднего вкуса»[353], размышление над эстетической максимой Пастернака, заявленной в «Докторе Живаго»: «…бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы». Историософская направленность романа явила себя через выспренний тон врачевателя от Бога живаго, безвкусицу письма «под Чарскую» и жанровую неразбериху: житийный канон, волшебная сказка, внефабульная, чеховского типа, сюжетность. Дерзновенный художественный замысел автора состоял в том, чтобы сквозь взвихренный бурей житейский пестрый сор всюду проступало лицо, исцеляющий и жертвенный образ, уподобленный, как у Александра Блока в «Двенадцати», Христу. Средостение романа — шокирующее читателей со «средними вкусами» заявление героя: «Дорогие друзья, — обращается мысленно Юрий Живаго к друзьям детства, — о как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали»[354]. Эту тираду герой не произносит вслух единственно по причине ее почти дословного совпадения с речением Христа, как его передает автор в венчающих роман стихах: «Вас Господь сподобил / Жить в дни мои, вы ж разлеглись как пласт»[355]. И т. д. Пастернак, очевидно, не мог не осознавать: лепить напрямую из Христа литературного персонажа — крайнее прегрешение против любого «вкуса».

Современный исследователь видит в схожей, перекрывающей фабулу произведения визионерской устремленности знак приоритета «волевого дискурсивного „жеста“ над художественной фактурой текста»[356], как это было свойственно, например, Н. Г. Чернышевскому в романе «Что делать?». Провокативно, но сблизим Чернышевского с Пастернаком. Сродство, признаемся, далековатое. И все же — сущностное. Обнаружимо оно и у Блока в «Двенадцати».

Лосев в стихотворении «Печка» внеположным сюжету «жестом» нарочито замещает сакральный образ, тем самым делая его пародийным: «Орел глядит на Запад и Восток / <…> / Посередине Александр Блок» (место святого Георгия в гербе Российской империи отведено портрету литературного кумира). По логике автора «Печки», из громокипящих манипуляций с подобными персонажами ничего, кроме олеографии, не выжмешь. Ибо фундамент коллективного российского бессознательного — не «женственный призрак», а «Катька». И не «герб», а «печка». От нее поэт и рифмует.

Раскольничий Исус «Двенадцати» и трехкопеечный[357] Александр Блок стихотворения Лосева становятся доминантными символами, как бы оба поэта ни относились к их неожиданному появлению и к ним самим (для одного это жемчужное видение, для другого — «наступленье тьмы»).