Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Первый сборник Лосева «Чудесный десант» начинается разделом «Памяти водки», и первое же стихотворение этого раздела — апология застолья:

Он говорил: «А это базилик».
И с грядки на английскую тарелку —
румяную редиску, лука стрелку,
и пес вихлялся, вывалив язык.
Он по-простому звал меня — Алеха.
«Давай еще, по-русски, под пейзаж».
Нам стало хорошо. Нам стало плохо.
Залив был Финский. Это значит наш…

И дальше в сугубо бытовом и забавном духе рассказывается история отечества с подробностями, невозможными для университетского дискурса. Знаменательно, что — в отличие от большинства образцов современной лирики — стихи Лосева чаще всего имеют названия: знак того, что сюжет определен, будет рассказана какая-то история. Скорее, конечно, «историйка», как подобает в «Тable-Тalk». Даже о самом себе он предпочитает повествовать косвенно, так, как могли бы взглянуть на поэта люди с чуждыми ему «вкусами»: «Левлосев не поэт, не кифаред. / <…> /он пахнет водкой, / он порет бред». В почтенном собрании с обоснованием подобных характеристик не выступишь, но в застолье — отчего ж?[365]

Собственно говоря, вся эстетика Льва Лосева есть канонизация отвращения к господствующим «вкусам». Вот один из дерзких примеров — в стихотворении «Пушкинские места», с репликой в адрес Арины Родионовны: «…голубка дряхлая с утра торчит в гостиной, / не дремлет, блядь». Здесь перечеркнуто наше умильное отношение к «народности» Пушкина. И это не «эпатаж», а позиция человека со «вкусом».

Основанием для отвращения к чужим вкусам служит единственно наличие собственных. Так какими вкусами обладал сам Лосев? И насколько они ему были органичны? В сфере поэзии самая острая и интригующая проблема — это проблема его гипертрофированного неприятия Александра Блока. Неприятия, вообще характерного для литературной молодежи, группировавшейся вокруг Анны Ахматовой в начале 1960-х, молодежи, чтившей и ее дар, и занятую ею позицию. Лосев тут пошел дальше других в том смысле, что выразил свое неприятие, в отличие от остальных, в стихах. Иосиф Бродский мог сказать: «Блока я терпеть не могу»[366]. И даже: «…я всегда подозревал, что он был бездарен»[367]. Александр Кушнер мог свои сомнения выразить более развернуто: «Стих Блока слишком напевен, размыт романсной мелодией, водянист <…>. Но больше всего удручает, наряду с общесимволистской безвкусицей, его лирический герой, „рыцарь и поэт, потомок северного скальда“, напоминающий актера в гамлетовском гриме, оперного певца…»[368] Тем не менее ни Бродский, ни Кушнер, ни кто-либо еще — не ставил целью сокрушить лучшего поэта начала ХХ века в своей художественной практике, в стихах[369], так, как мы постоянно встречаем у Лосева, назвавшего один из разделов первой книги сугубо антиблоковски: «Против музыки». В стихотворении «ПБГ» (то есть «Петербург»), в перечне людей «серебряного века» века, порой весьма изощренно аттестованных, автор «Двенадцати» упоминается одной простецкой строчкой — в скобках: «…Пыль Палермо в нашем закате / (Пьяный Блок отдыхал на Кате <…>)». И это далеко не все. Бездна, в которую отправляется Блок, открывается в остроумно похабном травестировании его знаменитого стихотворения «В ресторане». У Лосева это называется «В Нью-Йорке, облокотясь на стойку»:

Он смотрел от окна в переполненном баре
за сортирную дверь без крючка,
там какую-то черную Розу долбали
в два не менее черных смычка.

В скандинавской избе начались эти пьянки,

и пошли возвращаться века,
и вернулись пурпуроволосые панки.
Ночь. Реклама аптеки. Река.

Заканчиваются эти блоковского покроя анапесты строчками: «…и слеза на небритой щеке символиста / отражала желток фонаря». В стихотворении дезавуируется и символизм в целом с его ницшевской идеей «вечного возвращения» и скандинавскими туманами, из которых выступает культивируемый Блоком образ поэта, «потомка северного скальда», и изба Петра I на берегу Невы как символ начала петербургского периода русской истории — словом, вся историософская система Блока с его теургическими метаниями в «страшном мире» под аккомпанемент ночной музыки.