Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

В своем анализе лефовского сборника Драган Куюнжич воспроизводит логику его авторов следующим образом: «Ленин докапывается до чистоты слов под слоями повторения, традиции, итерации или под их метафорической аурой. Ленин сам употребляет метафоры и использует риторическую способность слов для того, чтобы „сместить“ слова, снять их поверхность и наслоения истории или итерации, привести слова, так сказать, к самим себе»[438]. Этот аргумент начинается с верной посылки, но приходит к неверному выводу. Если следовать за его тезисом, мы приходим к онтологизирующему прочтению опоязовской интерпретации языка Ленина, согласно которому ленинская языковая деконструкция возвращает «слова самим себе», а осуществляемые ею семантический и стилистический сдвиги ведут к субстантивирующему «очищению», обращают слова к их истоку, укореняя их в бытии, противопоставленному истории (схожим образом видит смысл работы художника М. Хайдеггер[439]). Однако опоязовская аналитическая перспектива исходит из абсолютно противоположной позиции. Речь Ленина не стирает «наслоения истории», но, наоборот, выводит их на поверхность, делая видимыми и подлежащими критике: она не изымает слова из истории, но погружает их в историю еще глубже. И ставкой в этой критической работе является не чистота, но деконструкция самой идеи языковой «чистоты». Горизонтом этого анализа служит представление о том, что на уровне речевой коммуникации история есть процесс постоянного обнажения и пародического (в гегелевском смысле) сохраняющего отрицания прежних значений слов, отрицания, сопровождающегося наделением слов новыми значениями, которые при этом имеют отношение не к изначальному, адамическому, внеисторическому языковому бытию, а к контекстуально историзированному, — а в данном случае и политически обусловленному, — употреблению (если продолжать философские аналогии, говорить здесь стоит не о Хайдеггере, а о позднем Витгенштейне и его теории «языковых игр»[440]). Иными словами, речь идет не о реставрации онтологии языка — сопоставимой с тем, как со старых икон слой за слоем снимают осевшую на них копоть, возвращая взгляду затертые повседневностью божественные лики, — а об актуализации тактического потенциала речи, ее способности производить перформативные эффекты, перераспределяя устойчивые отношения между означающим и означаемым в зависимости от ситуативных требований исторического, политического, культурного контекстов. В интерпретации опоязовцев язык Ленина не ставит своей задачей восхождение к какой-либо онтологии, опираясь на конечную истинность которой можно было бы достичь победы над врагами и оппонентами. Он не стремится вернуться туда, где слова и вещи могли бы обрести свою доисторическую чистоту, упокоившись в равенстве самим себе, — наоборот, он ведет туда, где открывается пространство для конфликта, поле политической борьбы, опирающейся на критическую деконструкцию языка.

Полемическая по отношению к противникам и убеждающая по отношению к массам речь Ленина пародирует риторические приемы исторически сложившейся ораторской традиции, обнажает стершиеся отношения между словом и вещью или между самим словами, выветрившиеся в рамках устойчивых стилистических образований. Пародические приемы ленинской речи в соответствии с тыняновской теорией пародии насквозь диалектичны[441], они отрицают прежнее применение политического языка, указывая на то, что оно утратило связь с реальностью и, соответственно, потеряло способность эту реальность изменять. Осуществляя критику устоявшегося политического красноречия, язык Ленина воспроизводит логику 11-го тезиса Маркса о Фейербахе[442], исходя из необходимости изменять реальность, а не просто удваивать ее в акте дискурсивной символизации; «стиль [Ленина] состоит в факте перемены, а не в факте установления»[443].

В итоге возникает характерная для формалистской поэтики и техники работы с материалом кольцевая конструкция: рожденный в революционной борьбе язык Ленина сам становится «революцией в области ораторского и газетного стиля»[444], благодаря чему оказывается способен победить в этой борьбе, осуществив исторический сдвиг и обнажив условность прежнего социально-политического порядка. Таким образом, язык Ленина выступает не только как орудие революционной борьбы, но и как его непосредственный субъект, а поэтическая техника речевого производства оказывается неотделима от политической позиции.