Энергия страха, или Голова желтого кота

— В сцену, где я рожаю. Таган хорошо придумал, поставил длинную радиозапись с криками, с плачем ребенка. А потом вдруг возникла пауза. И я закричала первое, что пришло в голову: «Народ, слушай! Этот ребенок родился на ваше счастье!» Тут зал поднялся и повернулся к Великому Яшули. А он тоже встал и заплакал, искренно заплакал. Я подумала тогда: эти слезы смягчат его сердце. Он не знал матери, не знал материнской ласки, и поймет, что рожден матерью, и в сердце его проснется доброта. Проснулась! После этого обошелся со мной, как с прислугой-подстилкой! Из-за каких-то поганых джинсов! Ты понимаешь, не мог потом передать, чтобы мне и Тагану сделали замечание. Нет, на глазах у всех унизил и растоптал! И кого? Актрисочку беззащитную! Бабу жалкую… И это — Великий Вождь?! Великий воин и предводитель исконно воинственных храбрых туркменов?! Тьфу! Ты знаешь ведь, у меня хахаль есть, на таможне работает. Он однажды, по пьянке, рассказывал, как там над бабами-челночницами издеваются, деньги у них вымогают. Одну женщину заподозрили, что она в желудке пакетики с героином провозит. Заставили воду пить литрами, чтобы рвоту вызвать. Героина не оказалось, а бедняжка там же, на таможне, умерла от разрыва сердца. Я ему кричу: «Вы бы ловили тех, кто героин тоннами провозит!», а он сидит, улыбается. И знаешь, как зовут его? Мердан! Храбрый! А его заместитель — Арслан! Лев! Вот какие у нас туркменские мужчины — баб унижать львы! Наливай!

Абдулла налил себе вина. Джемал — шампанского.

— Теперь представь: после того как он унизил и растоптал меня на глазах у всех, опозорил на всю республику, я должна выходить на сцену и рожать его, и обращаться к залу с той самой репликой: «Народ, слушай! Этот ребенок родился на ваше счастье!» Ее уже включили в текст пьесы. Попробуй теперь не произнести! Не зря говорят, что сердце сироты превращается в камень. Землю можно поливать, а камень — бесполезно…

— Дело не в его сиротстве, — не удержался Абдулла.

— Правильно! — засмеялась Джемал. — Дело в туркменах. Ты б послушал моего хахаля-таможенника… Ты его не видел?

— Нет.

— И хорошо, что не видел, радуйся. Пусть его морду видит тот, кто обмывает покойников…

— Так что ж ты с ним связалась? — снова не удержался Абдулла.

— А! — махнула рукой Джемал. — Так вот, послушал бы ты, как этот гордый туркмен мечтает получить звание «Заслуженный таможенник Туркменистана»! И это называется мужики! У народа, который свою жалкость и униженность прикрывает легендами из прошлого, нет будущего. Ладно, свари мне кофе, а я в душ схожу. А то сгорю, лопну от злости.

Абдулла, манипулируя на кухне кофемолкой и двумя джезвами, меланхолически думал о том, что артистка Джемал, произносящая на собрании-митинге написанную речь, и Джемал, обливающая презрением народ и Главного Мужчину-Туркмена, — один и тот же человек. Он этому не удивляется, и она не удивляется, и никто этому не удивляется. И раньше так было. Конечно, не до такой степени личного идиотизма-лизоблюдства и не до такой степени откровенности, но было.

Джемал вышла из ванной. Волосы собрала и обмотала полотенцем.

Расположились пить кофе.

— Дурой я была, могла десять лет назад, даже пять лет назад перебраться в Москву, за хорошего человека замуж выйти. Он несколько лет ждал, каждую неделю звонил, а недавно позвонил из Парижа… Женился на француженке. Где мы и где Париж, да?.. Теперь слушай меня серьезно, Абдулла. Сам видишь, нас заперли, как в каменном мешке. В Россию по визам ездить… Если мы сейчас поставим «Три сестры», и я буду рыдать: «В Москву! В Москву! В Москву!», нас посадят как диссидентов. Короче, связали арканом — и с каждым днем он будет затягиваться все туже. За это надо спасибо сказать подонкам-террористам. Они ведь оттуда же, из советских партийных чиновников. Сидели бы тихо по домам, наворованного им хватило бы на три жизни! Так нет — поднялись. Зачем? Разве не они, подонки, вознесли Великого Яшули! И я уверена: победи они сейчас, еще больше стали бы грабить народ, еще кого-нибудь из своих объявили бы богом… Так слушай, Абдулла, все знают, что тебя пытают из-за Гулназара. Я говорю, что у меня на сердце, в другой раз, может, не скажу. Ни Гулназар, ни те, кто выше, не стоят того, чтобы ты из-за них подвергал себя опасности. Скажи все, что тебе велят, спасай свою голову и свою семью. Не думай, что народ завтра оценит твой поступок. У этого народа память такая же короткая, насколько узок его лоб. Понял?

Абдулла пил кофе, удобно устроившись в кресле.

— У тебя много положительной энергии.

— Что это значит? Что хочешь сказать?

— Положительная — значит, положительная, как положительный герой. Человек, имеющий честь. Нет, лучше сказать — гордость. Честь не у всех людей бывает, у рабов нет чести, а гордость есть даже у них.

— Ну что ты умничаешь, Абдулла, говори яснее.