Энигма. Беседы с героями современного музыкального мира

Патриция: Она его полностью отвергла, думая, что это больное произведение, продукт его галлюцинаций. Но это большое симфоническое произведение. Шуман через год написал вариации «Призраков» для фортепиано, это его последнее фортепианное произведение. Он уже был больным, у него был сифилис, который действовал на мозг, и он видел ангелов, чертиков. Ему приснилось, что Шуберт и Мендельсон ему диктуют, поют какую-то прекрасную тему, он ее написал. Но он забыл, что он ее уже сочинил, она существовала во второй части скрипичного концерта. Это так интересно. Он ее пишет, пишет вариации и бросается в Рейн. Он снимает обручальное кольцо, бросает его в воду и потом сам бросается. Его спасают рыбаки, он снова пытается из этой лодки выпрыгнуть. Это же надо себе представить! Это Роберт Шуман! Клара уже не выдерживает. Он невероятно себя ведет дома, там семеро детей, она должна работать, заниматься, играть концерты, обеспечивать семью. И его увозят в психушку. Он мог гулять по парку, мог выходить, Брамс его навещал, он сочинял сумасшедшую музыку – к сожалению, эти его произведения сгорели. А Клара Шуман ни разу Роберта не навестила в клинике. У меня к этой истории очень личное отношение.

Внучатая племянница Йоахима Джелли д’Араньи, прекраснейшая скрипачка, в нее были влюблены композиторы – Равель ей посвятил «Цыганку», Барток посвятил обе сонаты: Первую и Вторую, – она со своей сестрой увлекались спиритизмом. И приходит к ним дух Шумана и Йоахима, и Шуман ей наказывает – найди это произведение, найди эту партитуру и сыграйте наконец-то мой скрипичный концерт. Где-то в каких-то письмах это есть, это очень интересно. Нашли эту музыку в библиотеке в Берлине. Менухин пытался сыграть, но не получилось, из-за фашистов. В конце концов, Коулинг сыграл в Берлине в тот момент, когда Геббельс требовал убрать всех евреев. Вот в такой ситуации была премьера скрипичного концерта Шумана. Если это все знать и брать с собой на сцену, то история становится очень интересной.

Ирина: Это судьба сочинения.

Патриция: Судьба сочинения, но к каждому произведению нужно подходить как режиссер – делать сценарий, свою историю придумывать. Даже, когда играешь Мендельсона, Бетховена, Чайковского, это должно пройти через меня, и тогда я знаю, почему я на сцене и почему я нужна этому произведению.

Ирина: Ты сказала, у тебя было семь неудачных исполнений концерта Шумана. А бывало, когда ты думала: все, сегодня получилось, Шуман мною доволен?

Патриция: Было несколько раз. На одной репетиции в Берлине с Иваном Фишером, потому что темп был правильный, потому что мы были настолько вместе – я очень люблю, когда я с дирижером, мы не два организма, мы одно, и тогда оно передается на весь оркестр и на публику.

Ирина: Ты часто работаешь с Теодором Курентзисом?

Патриция: Я очень люблю Теодора, он для меня как брат, и я чувствую, генетически мы связаны, у нас одно понимание мира. Даже если мы о чем-то по-разному думаем – я к нему с удовольствием приближаюсь, и он ко мне. На репетиции абсолютно не происходит борьбы, мы доверяем друг другу – это так важно.

Ирина: Вы встретились в 2012 году на записи скрипичного концерта Чайковского, и это, конечно, не было привычное, традиционное исполнение. А когда ты готовишься к концерту, слушаешь ли другие интерпретации или, наоборот, стараешься не слушать?

Патриция: Нет, я могу слушать, мне уже это не мешает. Эти исполнения как будто похоронены в каких-то архивах, а мне просто хочется где-то посидеть за чашкой чая с Чайковским, побеседовать с ним. Я не говорю, что правильно, как я играю, но это беседа живая, и это то, чего мне хочется добиться. Нет, я вообще не хороший скрипач, я композитор, у меня другие представления. Когда я играю, мне хочется общаться с автором музыки. Техника мне не интересна, она нужна только для того, чтобы выразить что-то. Но надо знать, что ты хочешь выразить.

Ирина: Музыка для тебя – это живая ткань.

Патриция: Да, как тесто. Делай свои булочки, формируй его. Иногда не получается, и это хорошо! Ты знаешь, как важно ошибаться! Боже мой, как важно! Как красиво, когда певец поет ноту, а там маленький перелом в голосе. Как это больно, незабываемо. Вот сейчас слушаешь Хворостовского, и слезы текут именно, когда такое личное в его голосе. Вот я всю ночь слушала как он поет, и одна народная песня там была – как он ее спел! Вот это остается.

Я думаю, человек лучше всего живёт, если просто соглашается с тем, какой он есть: «Спасибо, Боже, что ты меня сделал таким, с моими ошибками, с моим акцентом, с моим молдавским происхождением, народной музыкой во мне. Оно во мне течет, оно меня сделало, оно меня делает сильным!»

Ирина: Крепкая связь с твоей землей.

Патриция: Да, я крестьянка. Это делает меня сильной, и когда я стою на сцене, ничего оттуда не собьет, не сдует, стою ли я в Карнеги-холл или в каком-то гараже играю, или на улице. Вот, если спросить священника: где для вас важнее провести службу: в тюрьме или в Ватикане, он что вам скажет?