Енисей - река сибирская

— Друг, — сказал мне пастух, — у каждого зверя своя душа. У собаки душа охотника. Собака бросается за оленем, когда он убегает. Сначала она лает, говорит: "вернись", но если олень не послушается — хватает его зубами за ногу. У оленя душа боязливая. Олень боится собаки. Он хочет от нее удрать. Но куда ему бежать? В тундру нельзя — собака все равно догонит. Вот он и бежит обратно к стаду, чтобы там спрятаться среди других, таких же боязливых, как он. Если нет ветра и далеко слышно, я собак не гоняю, а только, бывает, крикну им: "Голос!" Они лают, а олени сами собираются в кучу — боятся.

Так объяснил мне пастух. Кочевники тундры знают природные инстинкты животных — охотничий инстинкт собаки и стадный инстинкт оленя. Они научились использовать условные рефлексы, хотя, наверное, никогда и ничего не слыхали о работах великого русского ученого Павлова. Они заставляют собаку гнать оленя громким лаем, иногда даже кусать беглеца — и добиваются того, что, услышав хотя бы далекий лай, олени уже торопятся в стадо, теснятся друг к другу, опасаясь погони и укуса.

Оленегонная лайка — лучший помощник пастуха. Если олень все же незаметно уйдет далеко в тундру, лайка находит его по следу и пригоняет обратно, как хороший хозяин. Пастухи посылают собаку от чума к чуму с запиской или, в случае беды, — с условным значком, каким-нибудь кусочком кожи, — и трудно найти более верного и скорого почтальона.

В старинных сказаниях кочевников собака наделяется, почти человеческим умом. Некоторые старики и сейчас верят, что в собак переселяются души умерших; поэтому-де псы так стараются помогать оставшимся на земле родственникам покойного.

Между прочим, туруханские собаки, которые не имеют привычки тявкать на прохожих и вообще не любят лаять бестолку, иногда поднимают вдруг дружный вой. Воют минуты две-три и неожиданно смолкают. Должно быть, это дает себя знать волчья кровь, кровь бродяг и хищников.

* * *

Давно уже скрылся мыс, на котором стояли чумы саха-рыболовов. Мимо тянулись острова Бреховского архипелага. Низкие, плоские, почти незаметные издалека, отделенные друг от друга рукавами и протоками, они служили обиталищем чайкам, разгуливавшим по песчаным отмелям. Эти острова образовались из ила и песка, принесенного Енисеем. Кое-где на них росла невысокая ольха, чуточку скрашивающая эти обиженные природой места.

Наконец "Бурный" вышел на "Большую переправу". Хотя было сравнительно тихо, изрядные волны бились в правый берег, которого старалось держаться наше суденышко. Капитан поглядывал на барометр чаще, чем обычно: буря в здешних местах — не шутка. К счастью, погода, видимо, установилась.

На боте запасали пресную воду. Наполнили все бочки, котлы, баки. Впрочем, вода уже была чуть солоновата: должно быть, недавний ветер пригнал в дельту горько-соленую воду из залива. Кое-где в береговых лощинках виднелся снег. Он не таял. Никто уже не снимал ватные стеганые тужурки, а на ночь вахтенные надевали даже валенки и полушубки. Под вечер при дыхании был отчетливо заметен пар. Плохо бы пришлось уже при первом морозе жителям этих мест, где лес не растет, если бы сам Енисей не позаботился о том, чтобы тут не нуждались в топливе.

Еще в верховьях я часто видел огромные деревья, с корнем вырванные половодьем. Они плыли посреди реки, раскинув ветви, на которых трепетали зеленые листочки. Но в одном месте дерево зацеплялось за подводный камень и теряло немало веток; в другой раз долго била зеленого путешественника о скалистый берег внезапно налетевшая буря. Глядишь, и где-нибудь у Игарки плывет уже не дерево, а бревно; даже кора содрана, концы расщеплены, измочалены. А в дельте, в заливе, наконец у берегов океана некогда стройные ели или березы превращаются в настоящий "плавник" — серые, обезображенные куски дерева, беспорядочно наваленные на отмелях или застрявшие между скал. Пока волны окончательно не доконали эти бывшие деревья, в плавнике можно найти много полезного для несложного хозяйства северянина. А остальной плавник — готовые дрова. Надо только весной вытащить их на высокий берег и за лето хорошенько высушить.

В поселке Караул мы взяли еще одного пассажира. Это был гидрограф экспедиции, которая занималась промерами глубин и установкой навигационных знаков на Большом корабельном фарватере. С виду он был бравым моряком. Несколько портили его только густые рыжеватые бачки, совсем лишние на красивом, энергичном лице.

Мы разговорились на палубе, куда вышли подышать свежим воздухом из кубрика, совсем прокопченного трубками наших рыбаков. Оказалось, что Николай Иванович — так звали гидрографа — был большим знатоком и горячим поклонником Енисея. Мы вспоминали своеобразную природу верховьев, бешеный бег воды в порогах, оживленные игарские причалы.

— "Бурный" плывет по реке последние десятки километров, — задумчиво сказал Николай Иванович. — Посмотрите, теперь уже свободно можно различить оба берега. Они сближаются в последний раз. Скоро горло Енисея. Завтра мы войдем в залив и распрощаемся с рекой, с удивительной рекой!

Он помолчал минуту и потом продолжал: