Энрико Карузо

В Неаполе было принято, чтобы певец до появления на сцене засвидетельствовал свое почтение князю (чем не аристократ? Высок, элегантен, с моноклем в правом глазу!), затем барону, маркизу и, наконец, благородному кавалеру. (Барон и маркиз были влиятельными фигурами в газете “Пунголо”, а благородный кавалер, по прозвищу “монашек”, не менее влиятельной фигурой в левой стороне партера, в то время как правой и ложами управлял князь, а всем остальным театром, за исключением независимой галерки, барон и маркиз.)

Четыре “короля” театра приходили к взаимному согласию чрезвычайно редко. Это случалось только тогда, когда все они утверждали, что артист обаятелен, отлично подготовлен и почтителен. В таком случае его ждал полный успех. Но это было исключительным событием: не каждый артист, впервые переступавший порог театра, мог разобраться в сложном закулисном механизме.

Карузо пришел в театр просто, не поклонившись ни одному из закулисных заправил, он верил в свои силы и считал, что этого вполне достаточно. Но князь, маркиз, барон и кавалер восприняли поступок Карузо как кровную обиду. Четыре “короля” восстали против певца. А предложение Карузо петь без гонорара прозвучало для них как вызов.

Какая несправедливость быть освистанным своими согражданами, неаполитанцами, которых так любишь! Как будто не было успеха в Милане, Буэнос- Айресе, Петербурге и Москве! За что такая обида? Карузо был ошеломлен. Первый акт он пропел в сильном возбуждении. Аплодисментов не было. Друзья не могли вынести этого: они поспешили за кулисы, чтобы утешить певца. Поэт Сконьямильо рассказал ему о том, что происходит в театре. Воспрянув духом, Карузо в последующих актах напряг всю свою волю и в конце концов завладел публикой, которая вопреки желанию князя, барона, маркиза и кавалера восторженно аплодировала артисту.

На следующий вечер шла опера “Манон” Пуччини. Карузо, верный своему обещанию (вряд ли кто-нибудь другой осмелился бы при таких обстоятельствах еще раз появиться на сцене), пел снова.

Он чувствовал себя на сцене настоящим хозяином. Всю оперу Карузо пропел с таким небывалым блеском, что вызвал в театре бурю оваций. Все, даже неаполитанская аристократическая знать, стоя исступленно аплодировали певцу. Такого энтузиазма театр еще не видел. Не обошлось без рукоприкладства: верные болельщики с галерки “наградили” “дисциплинированных” из правой части партера…

Карузо победил! Без посторонней помощи, только своим мастерством певец покорил театр Сан Карло. Он превзошел самого себя. Артист яркой индивидуальности, он полонил все сердца. Но несмотря на это, театр Сан Карло, как и все другие театры Неаполя, навсегда потеряли своего прекрасного тенора. После выступления в оперном театре Карузо дал клятву у Сан Дженнаро (Сан Дженнаро - святой, покровитель города и защитник неаполитанцев):

- Никогда больше я не буду петь в Неаполе! Никогда здесь не услышат моего голоса… Я буду приезжать в Неаполь, но только затем, чтобы обнять мою дорогую маму и снова отведать вермичелли алле вонголе.

- Известно, чего стоят клятвы неаполитанцев! - иронизировала по этому поводу на следующий день газета “Пунголо”… Но Карузо, хотя и был истинным неаполитанцем, остался верным своему слову: он никогда не пел больше в театрах родного города. Тщетны были усилия друзей и импресарио - они не имели успеха. Бесполезны были и просьбы властей. До конца жизни Карузо с ожесточенным упорством хранил верность своей клятве…

В январе 1903 года импресарио Ф. Морикини ангажирует Карузо для выступления в операх “Мефистофель” и “Манон” Пуччини в римском театре Костанци (ныне Театр оперы). После спектакля “Мефистофеля” музыкальный критик Никола д’Атри писал в газете “Джорнале д’Италия”:

“Никогда еще в своей жизни я не слышал подобного тенора. Ни одному из великих певцов, которых мне приходилось слышать, начиная от Барбичини и кончая Таманьо (артистов, одних больше, других меньше подходящих по голосу для этой партии), не удавалось так глубоко понять, прочувствовать и раскрыть в одной арии мечту Фауста, как это сделал Карузо. Если бы герой Гете, старый доктор, сжигаемый неодолимой жаждой познаний, пожелал бы вдруг умереть в сладостных звуках пения, едва ли ему удалось бы так выразить свои чувства, так полно раскрыть свою душу старца, расцветшую молодостью. Его последний вздох не мог бы выразить ощущения умирающего старика лучше, чем это сделал в последней ноте Карузо, падающий с евангелием, крепко прижатым к груди”.