Энские истории

— Тройное? — переспросил с тревогой. — Чего это ты вдруг? Перегрелся, что ли? На репетициях-то у нас не получалось. Зачем зря рисковать? Нет, поймать-то я тебя поймаю — если закрутишься правильно, да раскроешься вовремя… Поймать-то я тебя поймаю… — неуверенно повторил он.

— Вот и хорошо! После двойного — с двумя пируэтами — я сделаю паузу. Постою, сосредоточусь… Надо, чтобы в этот момент была дробь! Скажи Васильичу…

— Ну, уж это я ебу! — замахал руками Женька. — Васильичу сам обо всем говори: с меня он голову снимет, а тебе — с рук сойдет.

— Ладно, скажу! Где-нибудь в антракте. Пусть он объявит, мол, тройное сальто, рекордный трюк, и будет дробь. Сегодня я сделаю тройное сальто!

— Тогда что ж? — ехидно спросил Женька. — Вечером будем колоть и обмывать КРЫЛЫШКИ?

От этих слов сердце мое радостно забилось. Да! Конечно! Если сделаю тройное, тогда вечером сразу и наколем! Рисунок этих крылышек у меня есть — точь-в-точь такие же, как и у Майкла Йорка. Такие, знаете, наподобие ангельских…

— Да! Конечно! Вечером и наколем! — ответил я.

— Ну хорошо, — согласился Женька. — А если не сделаешь? Что тогда?

Я тяжело вздохнул и помрачнел:

— Ну, а что — тогда? Тогда — приду в страховочную сетку, прямо в середину, как ребеночек — в мамину колыбель, затем встану, залезу по веревочной лестнице наверх и сделаю еще раз двойное с двумя пируэтами.

— Кураж не потеряешь?

— Вроде не должен…

— Ну смотри, — Женька сочувственно хлопнул меня по плечу. — Если передумаешь, ты просто махни рукой — вот так! перед собой, слева направо, и я пойму, что работаем обычную программу, без тройного. Ладно?

— Угу, — подтвердил я и стал разминаться.

До представления оставался всего час.

* * *

И вот — началось! Оркестр грянул марш!..

Это я так говорю: "оркестр грянул", а на самом деле — никакого оркестра у нас и в помине не было. Сидел за пультом полуглухой Марк Захарович Пысин, гордо именовавший себя "режиссером-постановщиком звукового оформления спектаклей" и, отчаянно борясь с чесночной отрыжкой и похмельной дрожью в руках, пытался вовремя включить нужную фонограмму. Когда ему это удавалось, он гордо заявлял: "Пальчики-то! Почти как у Ван Клиберна — так прямо ходуном и ходят!".

Козупей работал под песню Зыкиной "Я — Земля, я своих провожаю питомцев…", Васильич предпочитал "Ах ты фокусник, фокусник-чудак!", а мы летали под "Притяжение Земли" и "Траву у дома". Вы, наверное, и не знаете таких песен? Я бы тоже не знал, если бы они не хранились у Марка Захаровича в "фонотеке" — фибровом чемоданчике со сломанными замками и потому перетянутом грубой бечевкой. Но это еще ничего: акробаты на подкидной доске братья Алмазовы (на самом деле — никакие не братья, и уж тем более — не Алмазовы, а просто артисты Павлов, Семенов, Хавкин, Маркин и Селезнев) выступали под ускоренный — примерно в два раза — залихватский мотивчик народной песни "Коробейники": бесконечное повторение одних и тех же тактов, а в финале — помпезное "Советский цирк!.."

Ну так вот! Оркестр грянул марш! Представление началось!

Сержик — коверный — топтался в кулисах и внимательно следил за ходом спектакля. В паре метров от него стоял большой ящик с реквизитом. Если происходила какая-то заминка, Сержик выхватывал из ящика первый попавшийся предмет и бежал заполнять паузу. Он был артист от Бога! — мог держать публику сколько угодно. А уж когда играл на скрипке…

(Сейчас, вспоминая Сержика, я думаю, что не он, а мы заполняли паузы между его выходами на манеж. Мы работали, а он — жил. Он был велик во всем: и в большом, и в малом. Грустное превращал в смешное, а смешное — в грустное. Вещи самые обыкновенные у него приобретали новый глубокий смысл, а те, что казались важными и неизменными, становились вдруг пустыми безделушками. Жизнь для него была клоунадой, а клоунада — жизнью. Два года спустя он уснул пьяным в сугробе и замерз. Его нашли случайные прохожие и, подняв на руки, понесли в больницу. Все это уже было однажды и только край черного пальто не волочился по земле — не было у Сержика черного пальто, вообще никакого не было.)

А пока — Сержик, волнуясь, топтался в кулисах. Неподалеку степенно разогревался Козупей. Он подбрасывал блестящее золотистое ядро и ловил его на спину: Козупей при этом громко крякал, а спина — хрустела. По могучей шее стекали капли жирного пота.

Васильич наблюдал за представлением по другую сторону занавеса: ведь он был шпрехшталмейстером. Наконец настала и его очередь: на арену вывезли аппаратуру, вышла "племянница", и Марк Захарович, немного замешкавшись, дал музыку.

Когда номер закончился, Васильич громко объявил: "Антракт!"

* * *

Все время, пока шло первое отделение, я мучился вопросами: «Что это был за незнакомец? И был ли он на самом деле? Может, он только приснился мне? А если не приснился, то сдержал ли свое обещание? Пришел ли он на представление? А, может быть, пришел, да не было места в четвертом ряду, сразу справа от занавеса, от выхода на манеж, и он сел на другое место?»