Энские истории

— Подожди, — опешил я. — Откуда такая информация? Тебе известно все… Но откуда? А-а-а… Ты следила за мной? Ты — агент Пианиста? — я даже хлопнул в ладоши — так меня поразила эта догадка. — Так вот оно в чем дело! Но как же ловко вы все подстроили: получилось, что не ты шла за мной; а я преследовал тебя! Надо же! Сели в один вагон, в одно купе… Но я хочу тебе сказать вот что: это хорошо, что ты остаешься здесь. Мне не нужны соглядатаи! Я уезжаю! Один! Ищите ветра в поле! Я увезу с собой перстень! И продам его! У меня будет куча денег! Так и передай своему придурку-шефу: мол, плакали твои денежки… Потерялся перстенек. И Саша Беленов пропал. Нет больше Саши Беленова! У него теперь — другое имя, другая биография, другая жизнь…

— Глупенький! — с жалостью тихо произнесла она. — Я и есть твоя жизнь…

Я расхохотался ей прямо в лицо.

— Ну, знаешь… На этот счет есть разные точки зрения.

Подошел поезд. Я вскочил на подножку, сунул проводнику деньги.

Она так и осталась сидеть на скамейке. Она не двинулась с места.

Поезд тронулся. Он быстро набирал ход и скоро скрылся в темноте. Маленькая станция, а вместе с ней и эта странная женщина исчезли из виду… Навсегда…

* * *

Меня схватили за руки и заломили их за спину.

— Больно! Что вы делаете? Отпустите меня! — закричал я, сгибаясь, и ударился о подоконник.

Стук! Треск! Хряск! Эти три звука раздались практически одновременно, и затем — что-то хлынуло плотным потоком; словно очистительный ливень, смывающий с одряхлевшей памяти зеленоватую плесень бездействия и липкую паутину забвения. Поток постепенно слабел и вот уже закапал крупными отдельными каплями бодрого дождя; но и этого кратковременного омовения было достаточно — я все вспомнил. Все!

Я увидел лежащее на полу обезглавленное тело, дергающееся в конвульсиях. Я узнал его! Это было мое тело!

Я хотел закричать, но не мог вздохнуть; я хотел пошевелить рукой, но не чувствовал ее; я хотел убежать, но мои ноги меня не слушались…

Мозг еще жил; память услужливо собирала осколки воспоминаний; но только складывала их в картину чужой, не моей, жизни: ничтожная награда за мое блестящее поражение.

Я увидел печальную женщину в грязном изорванном костюме; она сидела на старой некрашеной скамейке в маленьком здании с выбеленными кирпичными стенами; ночная бабочка с жалобным звоном ударилась в матовое стекло плафона и упала на пол.

Нет! Я хочу туда, к этой женщине с грустными влажными глазами! Пустите меня к ней!

Но куда? Ведь я даже не знаю, что это за станция: лампочки-то все перегорели…

Пустите… Я заплакал. Ужас охватил меня. Такой ужас, которому и названия нет; никто и никогда не испытывал такого ужаса!

Шорох… Я полетел куда-то… Стало темно…

* * *

И наступила тишина…

Два килограмма сухого льда

— ИГРА не стоит ровным счетом ничего, если она чего-нибудь стоит. Игра ради игры — вот подлинный идеал. Если же игра ведется ради денег — поверьте мне, это непременно грязная и неинтересная игра. Грязная не потому, что участники нарушают правила — нет, в нарушениях тоже есть своя прелесть; а потому, что деньги порождают посторонние мысли; они искажают суть происходящего. Почему же тогда неинтересная, спросите вы? Да потому, что в таком случае цена игры ограничена размерами ставок; а ведь чистый азарт цены не имеет…

Я вижу, настала моя очередь рассказывать историю. Ну что же, я готов. Однако должен предупредить, что это — невеселая история. К тому же, у нее совершенно нелогичный финал. Может быть, его смысл будет понятен позже… А, может быть, и — нет. Время все расставляет на свои места; надо только подождать. Не торопить его. Тогда муть оседает на дно, и вода становится прозрачной.

Итак, начну, пожалуй…

* * *

В одном из июльских номеров энской ежедневной газеты появилось следующее объявление: «Для выполнения сложного и опасного поручения требуется смелый, физически крепкий мужчина. Высокая оплата и полная конфиденциальность гарантируются.»

На следующее утро я сидел в маленьком офисе за письменным столом и ждал посетителей. Стояла страшная жара; раскаленный воздух был пропитан вязким солнечным светом; высохшие мухи не летали, а плавали в нем — настолько он был густой и неподвижный.

Этот зной совершенно разморил меня; я обленился; мне надоело контролировать ход ИГРЫ; я позволил себе небольшую поблажку. Я решил ни во что больше не вмешиваться; запустить колесо, а дальше пусть оно крутится, как знает — палец о палец не ударю, буду наблюдать со стороны.

Однако запустить колесо — тоже непросто. Не всякий это умеет: толчок должен быть резким и сильным. Вот поэтому-то я и сидел в маленьком офисе.

Я чисто побрился, подравнял ножницами усики, старательно зачесал волосы назад, надел свежую накрахмаленную рубашку, повязал галстук-бабочку и облачился в смокинг. В петлицу я вставил алую розу.