Мне неприятны люди, у которых естественная склонность тотчас делается болезнью, чем-то извращающим и даже постыдным,— это они совратили нас к мысли, что склонности и влечения человека по природе злы; это на них лежит вина за нашу великую несправедливость по отношению к нашей природе, ко всякой природе!
На свете достаточно людей, которые вольны грациозно и беззаботно отдаваться своим влечениям, но они не делают этого из страха перед воображаемой «злой сущностью» природы!
Оттого и повелось, что среди людей так мало осталось благоpодства: признаком его всегда будет отсутствие страха перед собою, когда мы не ждем от себя ничего постыдного, когда летим, очертя голову, куда нас влечет, — нас, свободнорожденных птиц!
Этот порок опасен прежде всего своей глубокой законспирированностью. Трусы тщательно скрывают свою принадлежность к презираемому и гонимому (даже самими трусами) племени людей, сочетающих в себе робость, нерешительность, малодушие, изломанную слабость характера, подверженность панике, спонтанной жестокости и тому подобные качества, не вызывающие восторженного приема у окружающих.
И тем страшнее, когда эти скрываемые свойства вдруг проявляются в самый решительный момент, вызывая самые тяжкие последствия для окружающих труса людей, доверившихся ему, рассчитывающих на его поддержку или, в крайнем случае, на его нейтралитет...
Нет ничего безжалостнее насмерть перепуганного труса.
Людей, затоптанных насмерть обезумевшими от страха трусами, Всегда было неизмеримо больше, чем пострадавших от прямых последствий каких бы то ни было катаклизмов.
То, что упало, топтать — подлого труса почин.
Трусость — мать жестокости.
Трусость изначально проявляется в нерешительности и робости, которые личность испытывает, вступая в контакт с внешним миром или погружаясь в какое-нибудь общее дело, соединяющее его с другими людьми.
От этого проистекает неодолимая тяга труса к уединению, в нем все отчетливее преобладает стремление остаться с самим собой, в неприкосновенности для всего внешнего. Оттого трус не составляет конкуренции отважному и дерзкому, не борется «за место под солнцем», не отпихивает локтями слабого. Он робко прячется в тени, принося тихую пользу, а если и бесполезен, то уж во всяком случае не вреден.
Но если трусость, эта прирожденная ласковость и застенчивость, развилась до своей зрелой формы, то даже уединение или пассивное общение перестает спасать трусливого человека. В собственном одиночестве, в кротких безмолвных собеседниках он ощущает смутную угрозу своему существованию и, не в силах вынести себя самого, испуганный одиночеством, в котором его страшит отражение собственного лица, — он бежит… Куда?
Что город разрушен без стен, то человек, не владеющий духом своим.
Тот, кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.