Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Вот в этой «противоречивости» и состоит трагизм «Коней»[2577]: остановиться и не хлестать коней невозможно, поскольку остановка жизни есть смерть (что и случилось с ямщиком из стихотворения «Снег скрипел подо мной…»), а хлестать их не так часто, то есть вести более-менее размеренный образ жизни, неприемлемо уже именно для Высоцкого. Процитируем черновик «Канатоходца»: «Всякий раз он ходил по канату, / Как последний, как последний. / И он иначе просто не мог» (АР-12-52). Именно так исполнял свои песни и сам Высоцкий: «.. я их всегда пою, как будто бы, ну знаете как, — как в последний раз»[2578]. Об этом же вспоминала партнерша Высоцкого по фильму «Маленькие трагедии» Наталья Белохвостикова: «Было ощущение, что каждый дубль, который он играл, — он играл, как последний. Он ни разу в жизни не сыграл вполсилы»[2579]. Также и строка «И он иначе просто не мог» повторяет слова Высоцкого из разговора с капитаном теплохода «Шота Руставели» Александром Назаренко: «Каждый раз перед исполнением своих “тяжелых песен”, независимо от количества и значимости слушателей, он заставлял в себе реанимировать накал нравственных страстей и пел на грани физических страданий. Он не играл, как актер, а натурально страдал. После концерта я видел его опустошенным и обессилевшим. На мой вопрос “зачем”, он отвечал: “Я по-другому не могу…”»[2580].

***

С темой судьбы тесно связан мотив грусти, печали и тоски.

29 июля 1980 года, на следующий день после похорон поэта, Михаил Шемякин написал: «Последний год он был раздираем какой-то необъяснимой и непреодолимой тоской. Это не зависело от внешних обстоятельств»[2581]. Чуть раньше он сказал об этом так: «Последние годы его раздирала какая-то мучительная тоска, совершенно необъяснимая, как он мне признавался»[2582]^[2583].

Павел Леонидов, вспоминая о встрече с Высоцким в Нью-Йорке в конце 1970х, также свидетельствует: «Тоска какая! — он это простонал тихо-тихо, — такая тоска, и от питья тоска, и от непитья тоска, зажигаюсь только, когда нападу ночью на новую песню. Даже петь становится не интересно»^⁸ (сравним: «.Даже от песен стал уставать» /1; 164/, «И жить не умею, / И петь не хочу» /5; 104/, «Что мне песни писать, если я на мели!» /3; 306/, «Сказал себе я: брось писать!» /1; 178/).

Однако появилась эта тоска отнюдь не в последние годы, а гораздо раньше. Давид Карапетян рассказал о своем общении с Высоцким в конце 60-х годов: «Порой у Володи бывала беспросветная тоска, причины которой он не мог объяснить. Я иногда спрашивал: “В чем дело?! Посмотри — ведь все у тебя есть! Все! И Марина, и слава, и друзья…”. — “Не знаю. Тоска какая-то внутри — неизбывная”»[2584].

Упоминается она Высоцким и в письмах — например, к Людмиле Абрамовой (04.03.1962): «.. тело белое, волосы чистые, душа — в тоске» /6; 309/. Затем — в письме к Игорю Кохановскому от 25.06.1967: «Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно» (С5Т-5-279).

Это тоска (грусть, печаль) действительно была у него постоянной, что находило отражение в стихах: «А моя печаль, как вечный снег, / Не тает, не тает. / Не тает она и летом / В полуденный зной» («Свои обиды каждый человек…», 1966), «А у меня и в ясную погоду / Хмарь на душе, которая горит» («Смотрины», 1973). Как видим, и в «Смотринах» ролевой (якобы) персонаж является лишь авторской маской.