Более того, перевод новых машин в конюшню Ferrari спровоцирует уход из команды Аурелио Лампреди. Уязвленный поражениями предыдущих двух лет и все более и более жестокими и беспощадными вербальными атаками Феррари, Лампреди остался без выбора: он видел лишь (и такой взгляд был вполне правильным), что появление машин «Lancia» есть отречение конюшни ото всех его усилий недавнего времени, от его попыток сделать 4-цилиндровые гран-прийные машины. Угрюмый и замкнувшийся в себе Лампреди — человек, сделавший для Энцо Феррари его первую по-настоящему успешную машину для Гран-при и принесший ему два чемпионских титула — покинул Маранелло в сентябре того года, чтобы занять должность старшего дизайнера в Fiat. Уход Лампреди был частью масштабного процесса кровопускания, начавшегося на заводе. Нелло Уголини, по всей видимости, утомившийся пустословием босса, его непрекращающимися вспышками гнева и кошмарными, запутанными интригами в компании, покинул ее и перешел в стан Maserati.
Феррари сбросил балласт в лице стареющего Фарины, а вместе с ним избавился и от Трентиньяна с Шеллом, ни один из которых и близко не показывал выдающихся результатов, хотя Трентиньяну и удалось победить в Монако на «625-й», когда Мосс и Фанхио сошли по разным причинам, а Аскари вылетел в воды гавани. Утечка талантов продолжилась уходом Франко Корнаккьи, миланского спортсмена, с 1951 года управлявшего представительством Ferrari в Северной Италии. Наряду с Кинетти он способствовал продвижению интересов марки, но в том же году объявил, что покидает франшизу и уходит в Maserati.
И все равно, несмотря на потерю Лампреди и других и разногласия с Pirelli, показатели чистой прибыли Ferrari были феноменальными. Во внутреннем дворе завода в Маранелло уже стоял локомотив будущего нового возрождения компании, возвращения к доминированию 1952–1953 годов, к доминированию не только самого Феррари и его фабрики, но и изрядно запятнавшего свою репутацию неудачами итальянского автоспорта.
Но все-таки Энцо Феррари был человеком, неспособным говорить другим «спасибо». Либо он достиг того момента своей жизни, когда, по-видимому, решил, что все, что у него есть, — его личное и больше ничье, либо ему попросту не хватало воспитания и хороших манер, чтобы выразить окружающим свою благодарность. Как бы то ни было, обычные заявления доброй воли редко звучали из уст Энцо Феррари, если вообще звучали.
Более того,
КОГДА ОН СТОЯЛ В КОМПАНИИ РОМОЛО ТАВОНИ И МЕНЕДЖЕРА КОМАНДЫ МИНО АМАРОТТИ ПЕРЕД НЕПОДВИЖНЫМИ «D50» НА ВИДУ У ВСЕХ, ЛИЦО ЕГО РАСПЛЫЛОСЬ В КРИВОВАТОЙ УЛЫБКЕ. ОН ПОВЕРНУЛСЯ К СВОИМ КОЛЛЕГАМ И ПРОШЕПТАЛ: «ИМ СЛЕДУЕТ ПОБЛАГОДАРИТЬ МЕНЯ ЗА ТО, ЧТО Я СОГЛАСИЛСЯ ЗАБРАТЬ ЭТОТ МУСОР!»
Глава 13
Уйма перемен, охвативших профессиональную жизнь Энцо Феррари в конце 1955 года, казалось, предоставляет ему новые интересные возможности. Но они бледнели на фоне того кошмара, что разворачивался в крошечной квартирке над старым гаражом Scuderia на Виале Тренто и Триесте. Дино умирал. Загадочная болезнь разрушала его молодое тело. Он проводил все больше и больше времени в постели и палатах местного госпиталя, где его постоянно утешала мать Лаура и посещал — разобравшись с делами — отец Энцо.
Альфредино Феррари был, по всеобщему мнению, приятным молодым человеком, открытым и любезным с друзьями, но скромным и отстраненным в присутствии незнакомцев. Американский гонщик Кэрролл Шелби провел в компании молодого Феррари многие часы летом и осенью 1955 года и вспоминал, что Дино стремительно терял вес, а ноги его вскоре стали настолько деревянными, что ему было трудно передвигаться даже в пределах ограниченного пространства цехов Scuderia. В противовес поздним заявлениям Феррари о том, что он проявлял заботу и внимательно следил за здоровьем сына в этот период времени, Шелби утверждал, что парень был предоставлен самому себе, что он попросту убивал время, болтаясь с механиками и клиентами, переполнявшими шумное старое здание Scuderia. К тому времени все производственные мощности уже были перевезены в Маранелло, а старая мастерская играла исключительно роль центра доставки новых автомобилей. Дино в отличие от своего отца умел говорить по-английски, что сильнее сблизило его с Шелби и богатыми американцами и британцами, появлявшимися в Модене.