Эоловы арфы

— Солдаты! Вы знаете, что командир отряда и я коммунисты. Поэтому с особой радостью мы наблюдали среди вас множество истинно пролетарских натур. Тех натур, которые слишком горды, чтобы кому бы то ни было льстить или принимать лесть от других, слишком проницательны, чтобы не видеть своекорыстия мелкой буржуазии, захватившей руководство нашим восстанием, но которые все же бесстрашно вступали в бой, поскольку речь шла о свободе и справедливости.

Энгельс окинул взглядом ряды, остановился на нескольких особенно близких лицах, сейчас осунувшихся, темных, и продолжал:

— Вам известно, что в нашем отряде мы с Августом Виллихом не одни коммунисты, нас много. И вот здесь, на последнем клочке свободной земли, в последний час нашего боевого братства, когда никто не посмеет лицемерить или сказать неправду, я хочу спросить: известен ли вам, солдаты, хоть один случай, когда бы коммунист спрятался в бою за спину товарища?

Ряды одобрительно загудели, зашевелились, раздались голоса:

— Нет! Не было такого!

— Вы везде были с нами и всегда впереди!

Энгельс поднял руку:

— Спасибо, товарищи! Я смело задал вам этот вопрос, потому что своими глазами видел коммунистов в бою. Они достойно представляли здесь партию пролетариата, и никто не может бросить им ни малейшего упрека. Самые убежденные коммунисты были и самыми смелыми солдатами. Вспомните хотя бы Иосифа Молля, часовщика из Кёльна. Он был моим другом…

Молля, несмотря на краткость его пребывания в отряде, знали почти все. Поэтому при его имени по рядам словно пробежал шелест, словно вырвался общий вздох. Энгельс переждал несколько мгновений и закончил:

— Мы живем в сложное и трудное время. Но как бы ни были круты его повороты, коммунисты всегда будут с вами, товарищи, будут там, где всего трудней и опасней.

Энгельс вернулся на свое место, и вперед опять вышел Виллих. Сейчас он должен был подать последнюю, самую последнюю команду своему отряду: "Разрядить ружья!" Полковник Курц предупреждал, что это необходимо сделать еще здесь, на правом берегу Рейна, иначе швейцарцы не пустят через границу.

Виллих стоял в необычной для него растерянной позе, бледный, и молчал: у него перехватило горло и он не мог произнести ни слова. Тишина становилась все напряженнее и тягостнее. Наконец Виллих повернулся к Энгельсу и срывающимся шепотом проговорил:

— Подай команду…

Энгельс с удивлением взглянул на Виллиха, подошел к нему и, подавляя в себе горечь, досаду, боль, внятно и громко скомандовал:

— О-р-р-р-ужие раз-рядить!

Строй пришел в движение, зашевелился: бойцы выполняли команду. Вдруг где-то совсем близко грянул выстрел. В задних рядах произошло быстрое движение, люди расступились, и все увидели лежащего на земле ничком молодого волонтера, рядом в траве еще дымился его пистолет. К нему бросились, но он был уже мертв: выстрел в висок оказался точным. Виллих и другие офицеры подошли к самоубийце.

— Это Майстер, Каспар Майстер, — растерянно прошептал кто-то.

Волонтера перевернули на спину. Молодые серые глаза изумленно уставились в небо.

— Он пришел к нам еще в Нёйштадте, был ранен, пережил все тяготы похода…

Виллих наклонился, смежил веки покойнику, тихо проговорил:

— Да, все пережил, все тяготы, но пережить горечь поражения и боль расставания с родиной его молодое сердце не смогло.

На близлежащей высотке, на самой вершине, вырыли могилу и похоронили эту последнюю, столь непредвиденную жертву восстания.

Через полчаса, перейдя Рейн, отряд уже был на швейцарской территории. Невольно оглядываясь на тот, родной берег, бойцы долго еще видели на вершине холма бугорок свеженасыпанной земли, словно вобравший в себя всю горечь и печаль этого похода.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Минуло несколько лет после революции 1848 года…

Маркс находил вполне естественным, что поражение революции всегда так потрясает ее участников, в особенности выброшенных в изгнание, что даже сильных людей делает на более или менее продолжительное время словно бы невменяемыми. Они не могут дать себе отчета в ходе истории, не могут понять, что форма революционного движения изменилась. Поэтому часть их впадает в безнадежный пессимизм, отказывается от всякой борьбы и даже ренегатствует, другая часть предается игре в тайные заговоры и путчи, идет на террористические акты, всеми средствами гальванизирует вооруженную борьбу.

Маркс и Энгельс прекрасно понимали опасность и вредность обеих крайностей. Сами они года через два после революции в какой-то мере тоже отошли от открытой партийно-политической борьбы. Энгельс по настоянию отца и для того, чтобы иметь хоть какую-то возможность материально помогать Марксу, жил в Манчестере и занимался делами отцовской торговой фирмы. Но это отнюдь не была капитуляция. Для открытой борьбы пока просто не было эффективных путей. Друзья видели сейчас свою задачу в том, чтобы готовить революцию теоретически, научно.

Маркс, живя в Лондоне, с головой ушел в литературную работу, приступил к главному труду всей своей жизни — "Капиталу".