Эоловы арфы

В «колонне имени Блюма» оказалось не сто, а лишь шестьдесят человек, имевших, впрочем, весьма воинственный вид, обретенный не в боях, а в смелых рейдах по реквизиции у населения провианта.

Что касается батальона баденского народного ополчения, то он явился, кажется, в довольно полном составе, но изрядная часть его была пьяной. Вскоре выяснилось, что командир отряда называет себя по-разному в зависимости от количества алкоголя в крови. Будучи трезвым, что случалось редко, он называл себя Книрим, в легком подпитии — Кнюри, пьяным — Книри.

Единственное, что обрадовало всех в отряде, это полученные пушки, хотя их опять-таки оказалось не шесть, как было обещано, а четыре.

Как ни был Виллих озабочен состоянием пополнения, разбираться в этом сейчас не было времени. Приходилось брать таких людей, какие есть, ибо отряд получил приказ срочно выступить в северо-восточном направлении через Вейнгартен к склонам гор Крайхгау — и там ждать дальнейших указаний. Дело в том, что над баденской армией, которая под командованием Людвика Мерославского вела оборонительные бои против трех корпусов принца Вильгельма Прусского в излучине Неккара, на севере Бадена, нависла угроза окружения. Надо было помочь ей этого избежать. И отряд Виллиха первым посылали на это трудное дело.

После короткого и совершенно недостаточного отдыха в полдень того же двадцать первого июня отряд выступил из Бланкенлоха и через пять часов хорошего марша был в Вейнгартене. Тут не плохо было бы отдохнуть, но приказ требовал достичь гор Крайхгау возможно быстрее, и потому отряд, не останавливаясь, пошел дальше.

Энгельс заметил, что и в пфальцских, и в баденских войсках стало меньше хвастовства и беспечности, ибо они уже поняли, что враг значительно превосходит их численно и настроен отнюдь не благодушно. Но естественное и здоровое беспокойство часто переходило в крайность: пруссаки стали мерещиться и тут и там, и спереди и сзади. Лишний раз убедиться в этом пришлось сразу, как только дорога за Вейнгартеном стала подниматься в гору. Из-за поворота появился патруль и несколько местных крестьян, все они кричали: «Пруссаки! Пруссаки!» Виллих тотчас развернул отряд к бою, а адъютанта послал обратно в Вейнгартен, чтобы поднять там тревогу.

Энгельс выполнил задание, но когда спустя часа полтора вернулся на место, где оставил отряд, то не нашел ни отряда, ни следов сражения. Стало ясно, что тревога была ложной.

Он принялся торопить и без того резвую Рет, надеясь нагнать своих в Обергромбахе, но их не оказалось и там. Как видно, Виллих спешил достичь сегодня Брухзаля. А уже наступал вечер, смеркалось, и Энгельс решил остаться ночевать в Обергромбахе. Здесь располагался пфальцский батальон под командованием врача Эйгена Освальда, члена Военной комиссии временного правительства Ифальца.

Освальд был лет на двадцать старше Энгельса, ему явно близилось к пятидесяти, но его открытое, крупных черт лицо светилось такой приветливостью, добротой и одновременно решимостью, энергией, что Энгельс не только сразу почувствовал к нему расположение, но и словно ощутил в нем сотоварища-ровесника.

Знакомясь, Энгельс, назвав себя, с улыбкой добавил:

— Но я еще и Освальд тоже.

— Как так? — Освальд вскинул темные, изогнутые, как у женщины, брови, придававшие удивительное своеобразие его мужественному лицу.

— Когда-то я опубликовал несколько работ под таким псевдонимом.

— Ах, вот оно что!

Энгельс, кажется, тоже расположил к себе Освальда, и тот пригласил его переночевать вместе, в одном доме.

Когда уже укладывались спать, Освальд сказал:

— Я, конечно, кое-что читал из ваших работ. С чем-то согласен, с чем-то нет. Но сейчас меня вот что интересует. Вы человек явно философского склада ума. Да, да, это несомненно, вы прежде всего философ! — подчеркнул Освальд, заметив какое-то протестующее движение Энгельса. — И вот вы, философ, очертя голову бросились в политику. Ведь между философией и политикой нет ничего общего. Первая — уединенное созерцание, тишина; вторая — дела, поступки, коловращение страстей миллионов.

— Нет, — Энгельс поднялся на локоть, — вы ошибаетесь. Все философы всегда были детьми своего времени, своего народа. Их философские идеи взрастают на самых питательных и драгоценных соках родного народа, концентрируя их. Вам не приходила мысль, что тот же самый творческий дух народа, который ныне так бурно строит руками рабочих железные дороги, создает и философские системы в головах философов?

Освальд ничего не ответил, только полувопросительно-полунедоуменно хмыкнул.

— А дело обстоит именно так! Поверьте, — Энгельс откинулся на подушку, чтобы легче было говорить, — всякая истинная философия…

— Как это всякая истинная? — перебил Освальд. — Разве вы считаете, что истинных философий может быть несколько? Разве вы не признаете истинной только свою философию?

— Истинной философией я называю ту, которая полнее всего соответствует своему времени, научному представлению своего века о мире. Менялось время, и, естественно, менялись философские системы. Ведь это так?

— Так, — словно поневоле согласился Освальд.