Эпикур

   — Между прочим, — поджав губы, ответил Менандр, — я за язык никого не тянул. А по поводу коллекции, — он кивнул в сторону выстроившихся у стены бюстов, — то я собираю вовсе не их. Этих комедиографов и трагиков мне аккуратно дарит дядюшка. Я, конечно, не возражаю, чтобы он держал у меня свою коллекцию, но предметы собственные не выставляю. Они для этого слишком велики, и к тому же их трудно собрать вместе. К примеру, сейчас их здесь только три.

   — Эти ложа? — Тимократ похлопал по резному краю своего.

   — За кого ты меня принимаешь! — возмутился Менандр, — Нет, это просто мы трое, потому что я коллекционирую — чудаков!

   — И много у тебя этих... предметов? — поинтересовался Тимократ.

   — Ещё бы! Я самый богатый собиратель в Афинах. Правда, моё собрание только и делает, что бегает по городу и не подозревает, кому принадлежит. Так что наши с Эпикуром коллекции в чём-то похожи. Правда, он позже начал, и у него, насколько я знаю, пока имеются только я, Диоген, Стратокл и, конечно, он сам.

   — Насчёт себя самого я не уверен, — улыбнулся Эпикур, — а к твоему списку могу добавить Ксенократа. Он считает смыслом жизни достижение совершенства, а счастьем — познание мира идеальных сущностей.

   — Выходит, — усмехнулся Тимократ, — счастье доступно только платоникам! А как же быть с человеком, который просто не слышал о первообразах, или с Аристотелем, который их не признает?

   — Как? — изумился Эпикур. — Ведь всякая вещь — это соединение грубой материи с идеальной сущностью. Не может же Аристотель не признавать очевидного?

   — Признает, — уточнил Менандр. — Только называет эту сущность «формой» и относит к самой вещи. А мир идеальных первообразов считает выдумкой Платона. Но, друзья-философы, вы отклонились от темы. По-моему, было сказано, что счастье доступно не только платоникам.

   — Это не доказано, — сказал Эпикур, — Я согласен, что есть разные понятия о счастье. Но ведь они могут быть и ложными. Тот, кто не знает цены вещам, примет свинец за серебро, а медь за золото и не заметит этого.

   — Счастье, — возразил Тимократ, — это особое чувство, и оно для всех людей одинаково, хотя возникает по разным причинам. Обжоре его даст блюдо печёных угрей, любителю музыки — хор, философу — рассуждения. И цель жизни всякого состоит в том, чтобы почаще испытывать это ощущение.

Эпикур ответил, что, как видно, Тимократ подразумевает людей, не имеющих понятия о добродетели. К удовольствию Менандра, завязался спор о счастье служения родине, радости победы и о природе самопожертвования. В результате Тимократ признал своё мнение недостаточно обдуманным, а Эпикур напомнил, что своего мнения не имеет.

   — Но в одном Тимократ прав, — добавил он. — Цена счастья может быть разная, например, вчера я узнал, что оно может стоить всего четыре драхмы. — И он рассказал друзьям о посещении старого Софана.

   — А как зовут твоего друга? — оживился Тимократ. — Софан, сын Мирона? Такой худой, длинный? Наверно, я его знаю. Могу сказать, как найти, а лучше давай на днях зайдём к нему вместе.

Конец праздника был наполнен радостью по поводу возвращения Персефоны. Менандр не выпускал Эпикура из-под своей опеки, затаскивал его и Тимократа на угощение к своим приятелям, они даже съездили в Филу — селение в отрогах Парнефских гор — и участвовали там в сельском гулянии с состязаниями местных атлетов и хороводами. Юноши становились в круг, клали руки на плечи соседям и в такт песням под весёлые шутки собравшихся девушек двигали это живое кольцо вправо и влево, выделывая ногами замысловатые фигуры. Потом парни и девушки менялись ролями. У Эпикура голова шла кругом, но он не забывал о том, что двадцать второго обещал навестить Памфила.

В назначенный день Эпикур отправился в Пирей и без труда разыскал дом жреца Деметры, у которого остановился Памфил. Погода была прохладная, философ сидел во дворе, закутав ноги, и грелся на солнце. Лицо его было усталым, глаза воспалены.

   — Хорошо, что ты пришёл! — обрадовался Памфил. — Завтра я отплываю назад. Присядь рядом, поговорим на прощанье.

Эпикур рассказал Памфилу свои новости, стараясь развлечь, но тот слушал плохо.

   — Знаешь, — сказал он, когда Эпикур замолчал, — я так устал от этих элевсиний! И всё горе в том, что мне не удалось прикоснуться к богине. Или она отвергла меня? Я ждал, что после таинств придёт покой, но этого не случилось. Я остался таким же, каким был, со всеми своими сомнениями и страхами. — Он сжал Эпикуру запястье и продолжал с болью в голосе: — Понимаешь, я боюсь неизбежного. Боюсь спать, чтобы оно не застало меня во сне, боюсь входить в дом, чтобы не рухнуло на голову, я только и делаю, что жду его и каждый миг замираю от страха...

У Эпикура сжалось сердце.

   — Памфил, твоя душа чиста, боги примут её, — проговорил он.

   — Прости меня, — вздохнул философ. — Это был миг слабости.

Они помолчали. Слуга принёс столик с угощениями. Поставив его перед Памфилом, он пригубил килики с питьём и съел понемногу из каждой тарелки.

Эпикур понял, что Памфил опасается отравы, но не показал виду. Между тем философ сам стал рассуждать об отравителях: