Эпикур

   — Договорились, — согласился Менандр. — Эту Олимпиаду посмотрю за тебя, но уж следующую изволь смотреть сам! К тому же, — добавил он, — на этой ожидается больше политической борьбы, чем спортивной.

Действительно, слухи по поводу декрета о возвращении изгнанников оправдались.

В Олимпию прибыл представитель Александра стратег Никанор, который не скрывал, что уполномочен объявить царский указ. Три дня назад, получив посольские полномочия, на встречу с Никанором отправился Демосфен, чтобы убедить его сделать для Афин исключение. Но Никанор был известен своим упорством, и в городе мало верили в успех этой миссии.

На прощание Менандр рассказал Эпикуру, что недавно на улице Шествий появилась новая книжная лавка, и её хозяин Тихон даёт на прочтение книги, причём берёт намного меньше Навсифана. За время болезни Эпикур истосковался по чтению и, едва оправившись, пошёл искать книготорговца.

Тихон оказался сравнительно молодым метеком, живым и добродушным, с круглым лицом и торчащими ушами. В его лавке продавалось всё, что касалось письма и чтения, лучшие каламы из нильского тростника, ливийские чернила и краски, книжечки из вощёных дощечек и, конечно, папирус — от дорогого, чистого и лощёного, до грубого, со щелями между небрежно склеенными волокнами.

Эпикур попросил показать книги по философии. Тихон выложил на стол несколько свитков и протянул покупателю книгу Аристиппа «Слово к Дионисию».

   — Только учти, она написана на дорийском наречии, — предупредил он.

   — Ничего, разберусь, — кивнул Эпикур, — мне уже пришлось попотеть над сицилийцами.

Разговорились. Оказалось, Тихон был земляком Аристиппа и сам недавно прибыл из Кирены. Его отец вёл торговлю папирусом в Ливии и Египте и вот послал сына попытать счастья в Афинах. Тихон, не скрывая иронии, стал рассказывать о гедонистах, школу которых в Кирене сейчас возглавляла дочь Аристиппа Арета. Аристипп учился у Сократа вместе с Платоном, а потом долго жил в Сиракузах при дворе Дионисия Старшего. Он отличался редкой беззастенчивостью, которую оправдывал своей философией. Когда его спросили: «Как ты мог уйти от Сократа к Дионисию?», он будто бы ответил: «Но к Сократу я шёл для учения, а к Дионисию для развлечения!» И ещё: «Когда я нуждался в мудрости, то пришёл к Сократу, а теперь нуждаюсь в деньгах и пришёл к царю».

— У Дионисия, — рассказывал Тихон, — Аристипп имел огромный успех, куда больший, чем другие философы, не исключая Архита и Платона, потому что обладал талантом шута. Об этом ходило много рассказов. К примеру, однажды он просил у Дионисия денег, и тот заметил: «Зачем? Ты же сам говоришь, что мудрец не ведает нужды». Аристипп перебил его: «Сперва дай денег, а потом мы это обсудим» — и, получив деньги, заключил: «Вот видишь, я и впрямь не ведаю нужды!» Как-то, взбешённый рассуждениями философа, Дионисий плюнул ему в лицо. Аристипп стерпел, а на упрёки сотрапезников ответил: «Рыбаки не сторонятся водяных брызг при ловле мелкой рыбёшки, а я вынес брызги слюны ради очень большой».

Таким был этот философ. Он искал удовольствий, но не боялся их потерять и поэтому получал. Конечно, для этого требовался ещё и такой ценитель мудрости, как Дионисий.

Эпикур быстро одолел Аристиппа. Философ, используя доводы Демокрита об относительности чувств, заявлял о невозможности достоверного знания. На этом основании он отметал физику, геометрию, астрономию, называл их бесполезной игрой ума и считал, что внимания достойна только человеческая природа. Главным же свойством человека Аристипп объявлял стремление к наслаждению и бегство от страданий. Он различал конечное благо и счастье, называя конечным благом отдельные наслаждения, а счастьем соединение их всех, включая прошлые и будущие. Поэтому стремиться к счастью следовало только ради отдельных наслаждений, которые и являлись ценными сами по себе.

Удовольствия и страдания, по Аристиппу, были видами душевных движений, наслаждение — плавного и гармоничного, боль — резкого. Жизнь, лишённую движения души, философ презирал и сравнивал со спячкой.

«Не всякое душевное наслаждение или боль порождаются телесными наслаждениями или болью, — писал Аристипп, — например, можно радоваться благу отечества, как своему собственному. Но память о благе или ожидание блага не ведут к наслаждению. Телесные же наслаждения много выше душевных, и заботиться следует главным образом о них.

«Разумение, — продолжал он, — не есть благо само по себе, а лишь благодаря плодам, которые оно приносит. Друзей мы любим ради выгоды, так же как заботимся о частях тела, пока владеем ими. Нет Ничего справедливого, прекрасного или безобразного по природе: всё это определяется установлением и обычаем. Однако знающий человек воздерживается от дурных поступков, избегая наказания. Кража, блуд, святотатство — всё это при случае допустимо, ведь по природе в этом ничего мерзкого нет, нужно только не считаться с обычным мнением об этих поступках, которое установлено только для обуздания неразумных».