Эпиталама

Берта вошла в спальню и села в маленькое кресло возле камина. «Бедная Одетта, не очень-то часто я о ней вспоминаю. Завтра схожу к ней», — думала она, а перед ее глазами стояло застывшее лицо Кастанье, его тревога и неприкаянность — образ мужчины, потерпевшего крах. Сострадая Одетте, она вдруг обрела вновь ощущение собственного счастья. «Портишь вот так себе настроение, злишься по пустякам, но какими мелкими кажутся все эти страдания по сравнению с настоящим несчастьем! Вчера я вывела его из себя своей дурацкой ревностью, причем нарочно, сама не веря в свои подозрения, как будто сознательно хотела его обидеть. Не умею я его ценить, как он того заслуживает… Я даже разучилась понимать его. И это моя вина. Я становлюсь злой».

Берте хотелось обрести прежнее свое равновесие и силы, и она подумала, что ей следует начать жить более активной жизнью, заранее зная, чем будет заполнен каждый последующий час, и испытывая от этого удовлетворение, как в былые времена, когда она пришпиливала в детской исписанный красивым почерком лист бумаги, где был зафиксирован на будущее распорядок ее по-новому организованного существования.

И как в те времена, когда Мари-Луиза сидела возле ее ног у камина в темноте и они шепотом всерьез поверяли друг другу секреты, она наклонилась к язычкам пламени, согревавшим ее руки. Последние отблески дневного света окрасили оконные стекла в цвет зеленого тумана, а пузатый лакированный буфет блестел от отражавшегося в нем огня.

Открылась дверь, и лампы ярко вспыхнули. Альбер окинул Берту взглядом.

— Иди сюда, посиди со мной, — мягко сказала Берта.

Раскаяние, написанное у нее на лице, тронуло Альбера.

— В этой комнате так жарко, — сказал он. — А тебе разве не жарко?

— Давай, миленький мой, — серьезным тоном начала Берта, когда Альбер сел, — сделаем так, чтобы эти гадости больше никогда не повторялись. У меня расшатались нервы после того вечера. Я сказала явную глупость, и она тебя задела за живое. Естественно, что ты обиделся.

— Это я вспылил. Ответил тебе, совершенно не подумав, — сказал Альбер, в свою очередь решивший взять вину на себя.

— Так странно, — продолжала Берта, которой теперь все больше доставляло удовольствие разбираться со всей строгостью в своих чувствах, чтобы таким образом сократить расстояние между собой и Альбером, — говоришь ужасные слова, причиняешь человеку боль и считаешь себя при этом искренней, хотя в этих словах нет никакого смысла, потому что из легких уколов самолюбия вырастает чуть ли не ненависть друг к другу. Да, ты прав: я живу замкнутой жизнью. Я хочу жить по-другому. Буду теперь рано вставать. Буду больше бывать на людях. Снова займусь кое-какими вещами, которыми занималась, когда не была замужем. Но только прошу тебя, чтобы ты уделял мне немного больше своего внимания.

— Да, — ответил Альбер, подумав о том, что не оставлял в своей жизни достаточно места для Берты. — Да… конечно.

Они взялись за руки, потом обнялись, крепко поцеловали друг друга в щеку, и в этом поцелуе, сладостном, сильном и нескончаемом, сливалась воедино сама их сущность, потревоженная борьбой, успокоенная нежностью.

Они прошли в столовую; садясь за стол, Берта сказала:

— К тебе приходил Кастанье. Завтра он снова зайдет, в пять часов.

— Он ничего не сказал?

— Нет. Но на его лице и так все было написано. Меня удивляет, что Одетта не пришла сразу ко мне поделиться. Завтра я схожу к ней. Она, наверное, предполагает, что мы уже все знаем.

— Я так понял, что с тех пор как это произошло, Кастанье не возвращался домой, — сказал Альбер.

Он думал об охвативших его малодушии и усталости, которые помешали ему ответить Гишару, и добавил:

— Я бы не сказал, что сегодняшний день прошел у меня удачно. Как-то слишком быстро привыкаешь к своей профессии. И забываешь об ответственности, о том, какое значение имеет твоя работа для людей.

Он посмотрел на Берту.

— Я тут встретил Пажо, он спрашивал о тебе. Они едут на Пасху в Биарриц.

Альбер решил в тот вечер отказаться от своего обычного чтения: сидя в кресле, он продолжал говорить с Бертой. Чувствуя, что это стоит ему некоторых усилий, она прошла в спальню и, оставив дверь открытой, начала писать письмо Эмме.

Однако она не могла писать и вернулась в гостиную. Села на колени к Альберу, молчаливая, усталая от пережитого, и прижалась губами к его рту. Открыв глаза, она увидела спокойное мерцание его взгляда. Казалось, он о чем-то размышлял.

Она встала, отошла от него и села возле камина.

— Ты правильно считаешь, что у замужних женщин должны оставаться какие-то связи с остальной частью человечества, — сказал Альбер. — Нужно где-то бывать, интересоваться тем, что происходит вне дома. Нехорошо жить, сосредоточившись только на собственной душевной жизни: мысли теряют ясность, а чувства ожесточаются. Вообще человек не может обойтись без общения с миром. Я сделал это наблюдение, читая Женеврие. У него были интересные мысли, но он извратил их, потому что пытался развить их, пребывая в одиночестве. Ему нужно было прервать работу и выслушать здравое суждение человека со стороны.