Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в.

Это сходство поразит молодого художника — случайного попутчика в иркутском поезде, заставит затихнуть скандальную городскую продавщицу, остановит парней — бульдозеристов, зверски прорывавшихся к рябининскому заветному зимовью. Примерно так же придет однажды к герою распутинского рассказа «Видение» (1997) Николай Чудотворец в знак обретения уникального состояния энтелехии (Может быть, неслучайно впервые опубликовал В. Распутин лучший свой рассказ именно в бородинской «Москве»). Но у Бородина это, скорее, преподобный Серафим Саровский — «русский богатырь из Курска», который после перенесенных им несправедливых обид и болезни, исцеленный Пресвятой Девой, «преодолел все ступени человеческого совершенствования, превратившись „в удивительно светлого старца, духоносного наставника всей России“[273]. Хотя, если бы не серебро в волосах, да особая стать, можно было бы обнаружить и определенное сходство с особенно почитаемым писателем „великим подвижником православия“, предсказавшим „краткое время царства антихриста“ Иоанном Кронштадтским[274].

В структуре образа хулигана и браконьера Селиванова совсем иные семантические доминанты, символизирующие его абсолютную укорененность в той жизни, которая возникла на огромных пространствах „России исторической“ после свершившейся национальной трагедии, которой считал Л. Бородин Октябрьскую революцию, уничтожившую единство национального духа, национального бытия. Неслучайно Селиванов сердится, когда путают его имя, заменяя его „городским“ вариантом Андрей (мужественный, храбрый, словно утверждая знаменитую формулу П. Флоренского „По имени и житие“. А фамилия Андриана от имени предка Селивана — Бога лесов, полей и стад)[275].

Дерево Селиванова — береза: то березовый батожок оказывается в руке, то, готовясь к важной встрече, присядет на березовую колодину, то волокушу перемотает березовыми прутиками, то в березняке пытается скрыться от погони… Береза в мифологическом сознании воспринималась двойственно: с одной стороны, как дерево, дающее силу и здоровье, „счастливое“, с другой стороны, — как опасное, связанное с душами умерших и нечистой силой»[276], которое укрывает от опасности, помогает играть выбранную роль, что для почти постоянно лицедействующего Андриана важно.

Понятно, что не в Селиванове, а в Рябинине, в его судьбе, с наибольшей очевидностью проступают автобиографические черты. Но именно Селиванову Л. Бородин передал сокровенное ожидание экзистенциальной поддержки, потребность в которой, с точки зрения писателя, с наивысшей подлинностью была выражена его любимым Н. Гумилевым:

Я жду товарища, от Бога
В веках дарованного мне
За то, что я томился много
По вышине и тишине [277]

.

Именно Селиванова реабилитирует бывший белый офицер Николай Александрович (прецедентное в данном случае имя — имя последнего российского императора) Оболенский — Рюрикович, потомок древнейшего рода, берущего начало от князей черниговских, подарившего России видных государственных и военных деятелей. Судьба Оболенского — прямое воплощение исторической судьбы России, потерявшей себя в годы эсхатологических испытаний. Но именно он, человек, обладавший высоким чувством Родины, вернувшийся в Россию, чтобы умереть на родной земле, почувствовал, что столь разные Рябинин и Селиванов — люди, еще русские (с. 105). Его дочь, спасенная «хитрым, расчетливым таежным добытчиком», станет воплощением так и несостоявшейся рябининской надежды на продолжение идеальной жизни в соответствии с высоким человеческим предназначением.

В данной Оболенским общей характеристике Рябинина и Селиванова значительные смыслы. Как это ни парадоксально звучит, их понимает Селиванов, интуитивно ощущавший необходимость объединения с Рябининым, который в новых жизненных условиях больше нуждается в защите, чем он сам, необъяснимую тягу к Оболенскому, обязательства перед его дочерью и внуками. Пространство, в котором волею судьбы и не без участия Селиванова сойдутся Рябинин, Селиванов, Оболенский — тайга, своеобразный «потенциальный образ», не поддающийся логическому определению.