Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в.

Отдавая должное высокому уровню художественности и высокой степени документальности цикла «Государи Московские», критика обратила внимание и на некий «этический парадокс», обнаруживающий себя в романах Балашова. По наблюдениям А. Казинцева, в текстах Балашова преступления, совершаемые героями ради высшей цели, оправдываются и расцениваются как подвиг или сознательное мученичество[202]. Автор «приписывает» русским князьям, Ивану Калите или Симеону Гордому, мысль о том, что только через «погубление» души, через сознательное обречение ее на вечную муку можно достичь высшей жертвы, благодаря которой и наступит избавление родной земли и народа от скверны и бедствий, от насилия и иноземной зависимости. По мнению А. Любомудрова, «отголоски еретических учений древности (зороастризм, гностицизм, манихейство) слышатся в рассуждениях о добре и зле как двух извечных первоначалах, борьба между которыми признается необходимой для поступательного развития человечества»[203].

Как показывают исторические свидетельства, для русского православного средневековья вряд ли были допустимыми подобного рода умствования о «цели» и «средствах», о «законе» и «благодати», скорее духовный мир православного русича ХIII — ХIV веков был сформирован каноническими заповедями неприятия зла ни в каком виде. Однако, на наш взгляд, нельзя отказать художнику в праве по — своему, со своей точки зрения взглянуть на «тайны» сильных мира сего, попытаться охватить громадный масштаб их личности и увидеть неординарное и нехарактерное во множественности типичного и свойственного. Как обнаруживают исторические документы, мировая история творилась не всегда в согласии с основными тенденциями своего времени, но и вопреки им, великие личности прошлого действовали не только в опоре на традицию, но нередко и преодолевая ее во имя нового.

В этот же ряд можно поставить и спорную, на наш взгляд, претензию критики по поводу соединения христианства с язычеством.

Как бы то ни было, исторический цикл романов Балашова «Государи Московские» пронизан идеями духовной мощи русского народа, демократической силы русской государственности, национальной спаянности и единства, всепроникающей любви к Отечеству. «От нас, живых, зависит судьба наших детей и нашего племени, от нас и наших решений. Да не скажем никогда, что история идет по путям, ей одной ведомым! История — это наша жизнь, и делаем ее мы. Все скопом, соборно», — говорит писатель и своим творчеством вписывает еще одну страницу в историю духовного самопознания нации.

«Я пришел дать вам волю…» Василия Шукшина: историческое и современное

В 1970 — е годы в литературе, как и во всем обществе, насущной ощущалась необходимость понять путь страны в связи с проблемами народа, личности, истории. Современные художники с интересом всматривались в историческое прошлое страны и народа, со все бóльшим вниманием относились к исторической тематике. Идеал современности утрачивал для них свои определенные черты и контуры, его поиски и утверждение постепенно отодвигались во все более отдаленное прошлое[204]. Идейно — образной антитезой современному дисгармоничному существованию становилось историческое прошлое с его внутренним духовным ладом и согласием.

Василий Шукшин (1929–1974) приобрел широкую читательскую известность и любовь как писатель — деревенщик, как автор рассказов о современниках — о «сельских жителях»[205], о «земляках»[206], о «характерах»[207]. Образы простых русских людей, преимущественно крестьян, созданные на страницах его произведений, отличались некой странностью, чудинкой, особым душевным складом, который позволял говорить о «выламывании» шукшинского героя из «средней массы» крестьян. Шукшин создавал образ обыкновенного, казалось, ничем не приметного героя, такого, которого называли типическим героем в типических обстоятельствах, но с ярко выраженной индивидуальной компонентой характера, с особым складом чувствительной души, с редкой для современного героя способностью к «душе-действию». Сам автор именовал в рассказах своих героев «странными людьми».

По словам Л. Аннинского, Шукшин имел пристрастие к «нелогичной, странной, чудной душе», границы которой в пределах творчества писателя по наблюдениям критика таковы: «На одном полюсе этого мятежного мира — тихий „чудик“, робко тыкающийся к людям со своим добром <…> На другом полюсе — заводной мужик, захлебывающийся безрасчетной ненавистью <…>»[208].