Эпоха добродетелей. После советской морали

В течение и после оттепели 1960-х годов в массовом сознании началось постепенное переосмысление идеологически детерминированных ценностей верхнего яруса советской моральной пирамиды. Нельзя сказать, что верхний этаж от этого мгновенно опустел, но, выражаясь в терминах К. Г. Юнга, обретавшиеся на нем высокие идеалы уже утратили львиную долю своей «нуминозности» и не производили прежнего воздействия на их формальных адептов. И дело было не только в том, что в коммунизм постепенно перестали «верить». Скорее наоборот, его перестали всерьез рационально обсуждать, рефлексировать над ним. По справедливому замечанию Юрчака, в то время как «форма идеологических высказываний становилась более застывшей, предсказуемой, переносимой из одного контекста в другой почти без изменений», в отличие от сталинского периода комментарии и оценки по поводу содержания, правильности или неправильности идеологии начали полностью исчезать из советской повседневности. «В новых условиях, — продолжает Юрчак, — идеологический дискурс перестал функционировать как идеология, по крайней мере в наиболее распространенном понимании этого понятия — как некоего описания реальности, которое можно оценить как верное или неверное. Вместо этого идеологический дискурс превратился в то, что Михаил Бахтин называл „авторитетным словом“. <…> Все другие виды дискурса являются вторичными по отношению к нему — они могут существовать только при условии, что имеется этот авторитетный дискурс. Они должны постоянно ссылаться на него, цитировать его, использовать его и так далее, но при этом не могут критиковать его, вмешиваться в него или ставить его под сомнение»[135]. В целом в период позднего социализма советские люди получили возможность формировать сложное и дифференцированное отношение к различным идеологическим тезисам, нормам и ценностям системы. Они могли «отвергать одни нормы и ценности, равнодушно относиться к другим, активно поддерживать третьи, творчески переосмысливать четвертые и так далее»[136].

Во что это вылилось на практике? При формализации и ритуализации идеологических аспектов советского строя возросла роль остающихся актуальными различных добродетелей. Добродетель есть всегда нечто интуитивно понятное; ее релевантность проверяется в повседневной деятельности на практике. Что бы там ни происходило на верхнем этаже советской моральной пирамиды, участие в социальных практиках и институтах продолжало требовать разного рода добродетелей. Внимание к ним растет, и это именно их со все возрастающим интересом начинают обсуждать, принимать, отвергать, игнорировать и т. д. Дружба, любовь, верность, честь, творческое самосовершенствование, стремление к прекрасному, тяга к познанию, преодоление себя, романтика участия в делах великих или не очень, но непременно увлекательных и интересных и многое другое — связанная со всем этим морально-нравственная проблематика оставалась востребованной и актуальной помимо всяческой идеологии.

Тем не менее нельзя сказать, что идеология утратила к данной области морали всякое отношение. Нет. Поскольку идеология превратилась в «авторитетное слово», к которому необходимо было отсылать все прочие слова, так и происходило. Идеология как система универсальных ценностей, как мы указывали выше, продолжала указывать инвариантам этики добродетели ее место. В ситуации, когда последние являлись подчиненными элементами универсальной этической системы (выполняя для нее роль лезвия меча, тогда как роль рукояти выполняет универсальная система ценностей), на добродетели закономерно падал отблеск этой универсальности, что привело к некоторой переоценке ее значимости. Поясним подробнее, что мы здесь имеем в виду.