Эпоха добродетелей. После советской морали

Не все, но многие добродетели — особенно это касается так называемой героической этики или же верности внутренним нормам всякого рода локальных или корпоративных общностей — с точки зрения приверженцев любой универсальной системы ценностей не являют собой ничего выдающегося в моральном плане. Мужество, храбрость, военная доблесть, снисходительное отношение к поверженному врагу, верность своей стране, городу, гильдии, тяга к познанию или прекрасному и т. д. — все это начинает выглядеть «блестящими пороками», как только возникает вопрос: зачем? Ради чего все это? И даже исходя из здравого смысла мы осознаем разницу между храбрым солдатом, воюющим в банде наемников, и таким же храбрецом, защищающим свою страну от внешнего врага; между искусным врачом, оказывающим помощь исключительно ради заработка, и столь же искусным — лечащим бесплатно из соображений гуманности и милосердия. Тем не менее мы не можем сказать, что в первом случае солдат и врач обделены приличествующими им добродетелями, а во втором — нет. В обоих примерах они выполняют свои социальные роли. Если какие-то из добродетелей с течением времени обретают ореол безусловной ценности, то это происходит потому, что обладание ими давно уже ассоциируется с более высокими ценностями и вытекающими из них практиками, нежели те, с какими они связаны сами по себе. Широко известным примером является «рыцарское» поведение, подразумевающее, помимо традиционных воинских доблестей, также и ряд моральных ограничений и требований вроде помощи униженным и оскорбленным, обязательной защиты справедливости и т. д. Между тем такое истолкование добродетели воинского сословия приобрели в длительном процессе христианского «перевоспитания» предшественников средневекового рыцарства. Сходным образом трудолюбие в ряду многих буржуазных добродетелей приобретает исключительную моральную ценность потому, что поднимается на пьедестал протестантизмом, а затем «светскими религиями» Нового времени — либерализмом и социализмом. В обоих случаях, как видим, добродетели начинают светить отраженным светом — будь то свет христианского спасения души или же свет трансцендентного будущего, в котором завершится человеческая предыстория и начнется, как полагал Маркс, истинная история человечества.

Очевидно, что в позднем СССР со многими добродетелями дело обстояло примерно таким же образом. Героические добродетели изначально непосредственно ассоциировались с такими безусловно высокими целями, как защита дела мирового коммунизма во время революции и Гражданской войны. В конце концов коммунистический проект был проектом квазирелигиозным, призывавшим к исправлению несовершенного мира. «Победы большевиков, — пишет по этому поводу В. Шаров, — мы никогда не поймем без разлитой от края и до края страны веры в то, что <…> человек может <…> сам разобрать завалы и начать созидать мир новый <…>, что людей можно воспитать так, что все они будут настоящими гениями. <…> В полное и максимально благоприятное для человека изменение климата <…>. В то, что в грядущих войнах кровь человека проливаться не будет»[137]. От этого хилиазма, от веры, «что мы идем туда, куда и должно идти», остался энтузиазм и прилив жизненных сил первых лет советской власти[138]. Удивительно ли, что даже отблеск этой веры, брошенный на героическую этику, придавал ей привлекательность большую, чем она того заслуживала? Мы уже не говорим отдельно ни о Великой Отечественной войне[139], которая еще больше усилила этот отблеск, ни о литературных героях вроде Айвенго или Робин Гуда, на чьих примерах во многом вырастали советские мальчишки и девчонки и чьи благородные цели трудно было оспорить.

Аналогично дело обстояло с добродетелями, необходимыми для личностного роста, самореализации, — ведь движение к коммунизму и замышлялось во имя человека и ради человека. И вот тут для позднего советского человека открывалось еще более широкое окно возможностей — хотя бы потому, что личностный рост, самосовершенствование, поиск смысла жизни и иные подобные занятия по определению с большим трудом поддаются регламентации.

Так или иначе, но с течением времени в области советских культурных образцов образовалась сфера, условно говоря, «всего хорошего», разумного, доброго, вечного, которая все еще зависела от «авторитетного слова», но постепенно начинала претендовать на моральную самодостаточность, не бросая, правда, открытого вызова высокой сфере идеологии. Это была сфера прекрасного, интересного, романтического и героического.

РОМАНТИЧЕСКОЕ И ГЕРОИЧЕСКОЕ