Эпоха добродетелей. После советской морали

Хотя романтизм искусства 1920-х годов отчасти возвратился в 1960–1970-е годы, по большей части он лишился идеологической подоплеки. Шестидесятники, по словам А. Овчаренко, унаследовали от предшествующего поколения ненависть к мещанству, но у них «романтика боев и походов перевоплотилась в романтику гитары, костра, палатки и дальних странствий: „дым костра создает уют“. Именно отцовской саблей, оружием Гражданской войны, рубит „буржуйскую“ мебель, протестуя против мещанства и накопительства, герой культового фильма „Шумный день“ (1960), поставленного по пьесе В. Розова „В поисках радости“ (1957), а умереть все мечтают „на той единственной, гражданской“ (Б. Окуджава). Неслучайно поэзия 1960-х годов апеллировала именно к 1920-м годам, как к истокам революционной романтики: „комиссары в пыльных шлемах“ Б. Окуджавы, включение в текст поэмы „Братская ГЭС“ Е. Евтушенко рефрена из знаменитой „Песни коммуны“ (1918) В. Князева „Никогда коммунары не будут рабами“, отцовская шашка времен Гражданской войны как последний аргумент в споре с мещанством и накопительством, так и к „старой“ романтике, которая, в свою очередь, была, как и русский романтизм XIX века, ориентирована на западные образцы, только теперь к традиционным: написанная П. Коганом в 1937 году песня „Бригантина“ буквально обрела второе рождение, а к „морям и кораллам“ (Н. Матвеева) добавились еще и портреты „старика Хэма“ (Э. Хемингуэя) в грубом свитере и Че Гевары в легендарном берете. На новом этапе романтическая художественная стратегия возрождалась в старых формах: идеализация прошлого, Гражданской войны и ее романтики и в создании идеального будущего: „Мир Полудня“ А. и Б. Стругацких и единый коммунистический мир И. Ефремова»[140].

Эта остающаяся на заднем плане романтика революционного движения, революции и Гражданской войны очень показательна. Отцовская сабля идеологически детерминированных ценностей указывает ценностям гитары и костра их настоящее место. Она оправдывает всякую иную романтику до некоторой степени, но, конечно, не полностью, уравнивая гитару и палатку с боями и походами. Да и сама эта отцовская сабля в глазах шестидесятников уже не блистала прежней идеологической чистотой. Поколение оттепели испытывало большой интерес к народовольцам, декабристам, коммунарам. Но это был уже интерес скорее к героям и героическому в истории вообще, безотносительно к содержанию их идей. Народовольцев и декабристов ценили за пронизывающий их деяния дух свободы, за самоотверженную, самоубийственную готовность «взять и переломить историю; а поскольку результат всегда более или менее одинаков — приходится ценить вот эту декабристскую готовность переть против рожна, то вещество идеализма и нонконформизма, которое при этом выделяется»[141]. Аналогичным образом была переоценена и роль войны и насилия. Они также получили высокую оценку сами по себе, поскольку по умолчанию многие считали, что хотя война и чрезвычайно жестокий учитель, однако она не имеет конкурентов в воспитании истинно нравственного человека. Какие бы картины будущего ни рисовали, например, братья Стругацкие, вне зависимости от того, что они разочаровались в идеалах коммунизма, одно всегда оставалось неизменным: «Без прямого насилия над человеческой личностью — насилия иногда самого буквального, с применением пыточного арсенала, — Человека Воспитанного не получишь <…>. Откуда в пацифисте не то чтобы преклонение перед насилием, а столь страстная вера в то, что без него не обойдется? А очень просто: он сознает инерционность человеческой природы. И если эту природу не подхлестывать — Проклятая Свинья тут как тут <…> хороших людей по-прежнему формирует только война; что именно война является основным занятием этих хороших людей; что больше их взять неоткуда. А сама война при этом — дело срамное и смрадное, и первое побуждение всякого нормального человека — сбежать от нее. <…> Но сбежать некуда, потому что война будет везде»[142]. Все это замечательно звучало и еще лучше читалось и пелось. Главным же результатом стало как раз общее признание, что именно война является основным занятием хороших людей, даже если какие-то ее высокие цели при этом будут утрачены. Поэтому, когда в 1990-х годах криминальные группировки воевали друг с другом, многими это не воспринималось как однозначный признак нравственного упадка.