Эпоха добродетелей. После советской морали

Выше мы писали о том, что строители советской морально-идеологической пирамиды по ряду причин были вынуждены привлекать личностные образцы, принадлежащие к культуре бывших господствующих классов. Выражаясь языком советских идеологических работников, при этом возникала опасность «протаскивания» нежелательного морального и идеологического содержания. Опасность эта возрастала в той степени, в которой этот контент не бросал открытого вызова официальной идеологии, а проявлялся скорее в описаниях (между делом) нежелательных или необязательных в советском обществе социальных практик и жизненных стратегий. Подобного рода объективно чуждый контент, которому тем не менее нельзя было ничего предъявить прямо, в частности, наполнял множество научно-популярных технических советских журналов, ориентированных на многочисленную аудиторию научно-технической интеллигенции и стремившейся встать в ее ряды молодежи, — потому что он был «интересен». Как отмечает И. Кукулин, в эти журналы «стали интенсивно проникать идеи западного нью-эйдж, явно или неявно табуированные на других институциональных участках». Специфическая смесь фантастики и нью-эйдж смогла «сделать привлекательным и привычным для советских ИТР образ „расслоившегося“ мира, где дальнее окружение человека регулируется иррациональными нормами, ближнее окружение при необходимости можно переделать с помощью остроумно скомбинированных технологий, а о социальных и политических проблемах, находящихся посередине между „дальним“ (космосом, природой) и „ближним“ (домом), речь почти не идет»[147]. Опасность такого мировоззренческого сдвига не осознавалась. Тем более что он и не касался массового восприятия современности и общества, а «всего лишь» обходил всякую связанную с ним проблематику, позволяя своим носителям комфортно устраиваться в своем ближнем окружении.

В любом случае от подобного двусмысленного или потенциально опасного содержания было невозможно избавиться даже при изучении литературных произведений в рамках школьной программы. Присутствующие в них латентно личностные образцы, практики и связанная с ними культурная подоплека «спали» до поры до времени. Но в еще большей степени сказанное выше относилось к популярной литературе, кино, бардовской песне и пр. Те, кто в 1960-х годах, подобно Окуджаве, пели о комиссарах в пыльных шлемах, в 1970-х и 1980-х запели о пиратах. Широкое распространение получили личностные образцы и стратегии поведения, характерные для разного рода авантюристов, искателей приключений, романтических героев, которые в еще меньшей степени могли быть подчинены нуждам верхнего этажа советской морально-идеологической пирамиды, но и не вступали с его требованиями в прямое противостояние.

«Уже в 1950-е годы, — указывает в связи с этим Д. Козлов, — пресса и педагогическая литература отмечали „нездоровые увлечения [школьников] низкопробной кинопродукцией („Тарзан“, „Королевские пираты“, „Индийская гробница“) или не подходящими по возрасту фильмами („Бродяга“, „Фанфан-тюльпан“)“, вызывавшие „волну нездорового подражательства“. В 1960–1970-е годы героев Жерара Филиппа и Раджа Капура сменили персонажи Алена Делона, а образцом для дворовых игр вместо Тарзана стал Фантомас»[148]. Пиратам, на наш взгляд, нужно уделить особое внимание, поскольку, как нам представляется, романтизация пиратов, в которой в позднем СССР не усматривалось ничего страшного, в дальнейшем сыграла немалую роль в популяризации криминальной романтики, тесно спаянной с мотивами дружбы, чести, авантюризма, ярких впечатлений и бурной жизни. Книги про пиратов, от Р. Стивенсона и Р. Саббатини до Р. Штильмарка, были популярны среди читателей разных возрастов (как известно, еще рукопись «Острова сокровищ» затаив дыхание слушал отец Р. Стивенсона). И действительно, ведь это далеко не всегда были кровожадные убийцы, каковыми обычно являлись настоящие пираты, а пираты облагороженные, настоящие герои, умные и честные, которые, подобно рыцарям, сражались за правое дело и спасали знатных дам от смертельной опасности[149]. Впрочем, даже грубость и жестокость пиратов воспринимались как проявления цельности их натуры.