Эпоха добродетелей. После советской морали

И героическая этика, и установка на личностную реализацию не противоречили официальной идеологии. Но коммунарские воспитатели восставали против несоответствия практик реальной жизни декларируемым идеалам — прежде всего идеалам, подразумевавшим высокую степень героизма и альтруизма. Соловейчик писал: «Какою бы ни была окружающая детей жизнь, воспитатель обязан учить их лучшей жизни — в обоих смыслах этого слова, объединяющего сравнительную и превосходную степени. Примем в качестве рабочего определения, что воспитывать — это значит учить детей лучшей жизни. Но даже дрова не научишься пилить, пока не возьмешь в руки пилу. А жить лучшим способом? Работать? Относиться к себе и к жизни? Мы призываем детей к коллективистским отношениям, а они их в глаза не видели и не уверены, лучшие ли они. Мы говорим о подвигах, а дети их не совершали. Говорим о бескорыстии, а иные ребята ни разу ничем не поступились. Говорим о любви, товариществе, дружбе, но разве мало юношей и девушек входят в жизнь с убеждением, будто любовь и дружба есть только в книгах? Этот перечень можно продолжать без конца. Дети говорят, читают и пишут о том, чего они в жизненной практике не видели, не пробовали, не испытывали. Не знают и не чувствуют! Мы зовем их к чему-то высокому, а к чему именно? Такое воспитание можно сравнить с огромным заводом, где множество цехов работает на полную мощность, но нет цеха сборки, нет конвейера, на котором детали превращаются в готовое изделие. Склады забиты, а продукции нет»[204].

Действительно, официальное советское воспитание учило детей тому, чего они в реальности почти уже не могли применить. А именно — основам героической этики при почти полной невозможности совершать подлинно героические деяния. Коммунарское воспитание попыталось выйти из этого тупика, но объективно создавало только организационные структуры и практики для такого воспитания. При этом объектом применения героизма становилось разного рода «творчество», а возвышенные цели подменялись тимуровской активностью, как то помощью совхозам и прочими суррогатами. Идеология же была на уровне: «мы за счастье всех людей» и «мы читали у Ефремова». Вследствие такого воспитания вырастали люди, сочетавшие в себе смутную тоску по «героизму», желание быть членами спаянной крепкими дружескими отношениями общности и делать хоть что-то полезное для других, чтобы доставить радость себе. Делало ли это их иммунными к «буржуазному образу жизни»? Вряд ли. Ветераны неформального движения М. Кордонский и М. Кожаринов вспоминали об эпохе конца 1980-х — начала 1990-х: «Наш Ответ-на-Вызов сводился к организации собственных ячеек в обществе и формированию такого типа выпускников, которые при выходе в Жизнь не будут хныкать „Какая жизнь ужасная!“, (мода, появившаяся среди старых коммунарских клубов в то время), а сознательно начнут создавать для себя подобные ниши или, по крайней мере, искажать вокруг себя социальное пространство в этом направлении. То есть выпускники — это Люди-Бойцы! При этом, исходя из деятельностных позиций, ниши по типу замкнутых общин рассматривались нами как неизбежно вырождающиеся. Им противопоставлялась другая схема: открытые сообщества — своего рода предприятия-коммуны, которые действуют в рамках обычного общества, конкурируют и активно взаимодействуют с ним, искажая ЕГО пространство в НАШУ сторону. Историческим аналогом этого процесса мы видели явление распространения мануфактур в эпоху позднего феодализма»[205].