Эпоха добродетелей. После советской морали

Показательно, что такого, как прежде, морального результата постсоветским наследникам коммунарского движения, сосредоточившимся на чистой педагогике без политики, достигнуть уже не удавалось. И некоторые из них ясно сознавали — почему: «Я сам уже почти тридцать лет не подписываю свои газетные публикации как „политрук клуба ῾Орион᾿, а последние лет десять вообще сознательно стараюсь избегать в воспитательной работе с детьми всякой „политизации“. (Считаю, что детей надо держать подальше от баррикад.) Но при этом я понимаю, что эффективное использование коммунарской методики при такой „аполитичной установке“ весьма проблематично. Во всяком случае, рассчитывать на „радостный успех“, который сопутствовал старшим друзьям „коммунаров-шестидесятников“, не приходится»[213].

Как видим, автор отчетливо осознает, что без внешней рамки высоких идеалов, пусть даже кажущихся формальными, навязанными, надоевшими, которые, как казалось самим участникам постфактум, играли роль «шелухи» или защитной скорлупы, полноценного собственно коммунарского (да и просто корпоративного) духа не получается. Все сводится к хорошему и интересному времяпрепровождению, к «педагогике», но не созданию устойчивой общности. Не получается повторить опыт советских коммунаров потому, что сами по себе организаторы ни во что такое «политическое» не верят, а если и верят, то считают это частным и уж точно не детским делом: ребят надо держать от этого подальше. Более того, элиминируется и другой элемент локальной общности — героическая этика. Раз высоких целей нет, то «нынешняя „коллективная самореализация“ <…> не требует „дряни любой давать бой“. Она не мечтает о воспитании борцов. Она предлагает совсем иное — своего рода „тихое, мирное житие-поживе“»[214].

Как бы то ни было, коммунарское воспитание преимущественно трансформировалось в набор педагогических приемов, пригодных и для обучения участников бизнес-тренингов, и для тоталитарных сект. Что и стало окончательно ясным вскоре после крушения СССР. Еще более показательна завышенная самооценка этих новаторов, которые могли ощущать себя чем-то большим, чем бизнес-тренеры, только когда над ними господствовала хоть и формальная, но идеологически детерминированная система ценностей. Исчезла она — и коммунары постепенно осознали, что являются всего лишь обладателями некоей «педагогической технологии»: «столетний „цикл коммунарства“ „замкнулся“, и на новом витке спирали мы можем опять увидеть „авторскую“ попытку создания „новой школы“, то есть то, что пытались делать Л. Н. Толстой и С. Т. Шацкий»[215]. Сегодняшние их наследники могут прекрасно осознавать необходимость романтизма и идеализма как необходимой предпосылки для изменения сегодняшнего мира. Но поскольку они рассматривают это изменение с технологической точки зрения, содержание идей относительно не важно: «Не принципиально, каковы идеи: религиозные, как в исламе или у христиан при генезисе феодализма, или атеистические-коммунистические, как у большевиков»[216]. Характерно завершение заметки Мариничевой — эпитафии коммунарскому движению, написанной в 1990 году: «А вам желаю лишь, в какой бы партии вы ни оказались, таких же крепких и чистых идеалов, как у нас. И таких же друзей — на всю жизнь»[217]. Все равно — какие именно идеалы, лишь бы крепкие и чистые, а превыше всего — дружба. В наступившие 1990-е годы этот урок был усвоен лучше других.

БУДЬТЕ КАК ДЕТИ

Коммунарство было не единственным, а типичным ответом на вызов, который бросили советскому воспитанию, образованию и общественной морали реалии зрелого и позднего советского общества. Другим показательным вариантом ответа можно считать организации «каравелловского» типа, первая из которых появилась почти в то же самое время, что и Фрунзенская коммуна, по инициативе писателя и журналиста В. Крапивина. В целом оба этих ответа осуществлялись в одной парадигме, в одном и том же пространстве довольно узкого окна возможностей и отличались скорее акцентами. Тем не менее акценты были значимы.