Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Лишь в некоторых вышедших из «вольных типографий» исторических сочинениях появлялись известия о колебании «государственных чинов» при избрании Екатерины I, её нарушенном завещании, «договорной грамоте» и попытке ограничения монархии в 1730 г., свержении Бирона и убийстве Ивана Антоновича «через злодейство Василия Мировича».[37] Но для таких случаев уже имелась цензура. В 1779 г. из переводного учебника Г. Ахенваля были вычеркнуты все «нежелательные» известия о событиях XVIII в.[38] В 1796 г. Тайная экспедиция Сената вела следствие по делу М. Антоновского: в его переводе немецкого сочинения «Новейшее повествовательное описание всех четырёх частей света» (СПб., 1795) содержались упоминания о придворной борьбе в 1725 г., во время которой «большая часть народа желала иметь наследником Петра II, но сильнейшая сторона употребила к возведению на престол Екатерины, супруги Петра I».[39]

Особенно раздражали власть неподконтрольные зарубежные сочинения. Ещё Елизавета Петровна распорядилась в 1743 г. конфисковывать и сжигать немецкие «пашквили» — жизнеописания только что свергнутых и сосланных Бирона, Остермана и Миниха.[40] Впоследствии запрещался ввоз сочинений, повествовавших о судьбе Петра III; по заданию Екатерины II русское посольство делало всё, дабы не допустить издания книги бывшего секретаря французского посольства в Петербурге Клода Рюльера о «революции» 1762 г.[41] В дальнейшем гонениям подвергались любые сочинения на эту тему: произведения Ж. Кастера, Ж.-Ш. Тибо де Лаво и прочие «непозволительные» книги о российском дворе.[42]

И всё же только мифами и официальной ложью в век Просвещения обойтись было уже невозможно. События 20–40-х гг. XVIII столетия вызывали у современников Екатерины Великой размышления и оценки тех времён, которые, судя по сохранившимся запискам и высказываниям, были преимущественно отрицательными. Сама Екатерина II писала, что «от кончины Петра I до восшествия императрицы Анны царствовала невежества собственная корысть и борствовалась склонность к старинным обрядам с неведением и нежелательством новых, введённых Петром I».[43]

Таким образом, Екатерина задала оценку российских «дворских бурь» как борьбы сторонников петровских новшеств с поборниками старины — и эта характеристика оказалась долгоживущей. Кроме того, императрица и один из самых серьёзных русских историков той поры И. Н. Болтин видели в событиях предшествовавшего времени прежде всего ослабление могущества государства в результате «вредного и бедственного многоначалия» вельмож.[44] С другой стороны, неизвестный автор замечаний к «Запискам» Манштейна и оппозиционно настроенный к режиму Екатерины II историк М. М. Щербатов обращали внимание на отсутствие «основательных законов» о престолонаследии, «жестокие примеры» произвола временщиков, приводившего к «повреждению нравов» в дворянской среде и репрессиям против знати и всего «народа».[45]

Наметившиеся разногласия, однако, долгое время не выходили за рамки частных бесед и записок, не предназначенных для печати. Но в эпоху Екатерины II запретная ранее тема впервые становится предметом публичных исторических размышлений. Правда, доступны они были только лицам, облеченным высочайшим доверием, и остроты проблемы не снимали — скорее, наоборот, подчёркивали отсутствие бесспорного и законного порядка престолонаследия.

Болтин, полемизируя с с французом Леклерком, утверждал, что «русские во всё время были государям своим верны, даже и самым строптивейшим». Но он же, оправдывая воцарение Елизаветы, считал заговоры 1740–1741 гг. «в существе своём суть законными и правотой производимыми». Однако если устранение «тирана» Бирона историк ещё как-то мог представить в качестве законного акта, то объяснить «незаконность» воцарения Ивана Антоновича и предшествовавшей ему Анны Иоанновны было трудно; приходилось оправдывать правление последней тем, что она «всею нациею признана самодержавной».[46]

Либеральное начало царствования Александра I и наметившийся в обществе в эпоху Наполеоновских войн интерес к отечественной истории послужили толчком к появлению в печати целого ряда публикаций о жизни забытых или «запрещённых» деятелей — Меншикова, Миниха, Остермана — и даже о «бунтовщике» и самозванце Пугачёве.[47] Однако многое по-прежнему оставалось невозможным для «публичного разглашения». Так, в 1816 г. была запрещена продажа вполне благонамеренной книги П. А. Яковлева «Жизнь принцессы Анны, правительницы России».