Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Однако во второй половине “короткого двадцатого века” становилось все более очевидно, что Запад выигрывает у стран третьего мира битвы, но не войны, или, скорее, что военные успехи, если и были возможны, не гарантировали контроля над побежденными территориями. В прошлом осталось главное преимущество империализма: готовность населения колоний после завоевания покорно повиноваться небольшой группе завоевателей. Империи Габсбургов не составляло труда управлять Боснией и Герцеговиной, но в начале 1990‐х годов военные советники западных правительств предупреждали, что контроль над этим раздираемым войной регионом потребует присутствия в течение неопределенного времени нескольких сотен тысяч солдат, т. е. мобилизации, сравнимой с крупномасштабной войной. Управлять колонией Сомали всегда было нелегко, один раз англичане даже были вынуждены прибегнуть к военной силе, и все же ни Лондону, ни Риму не казалось, что Мухаммед бен Абдалла, знаменитый Безумный мулла, создавал нерешаемую и постоянную проблему для колониальных властей. Но в начале 1990‐х годов несколько десятков тысяч американских и ооновских солдат бесславно покинули эту африканскую страну, столкнувшись с перспективой бессрочной и бессмысленной оккупации. Даже военная мощь США оказалась бессильной, когда на соседнем Гаити (который традиционно являлся сателлитом Вашингтона и зависел от него экономически) местный генерал, командующий армией, вооруженной американским оружием и сформированной по американскому образцу, воспрепятствовал возвращению законно избранного и (неохотно) поддержанного Америкой президента, фактически подталкивая США к оккупации острова. Американцы, в свою очередь, отказались оккупировать Гаити, как они делали с 1915 по 1934 год, – вовсе не потому, что тысяча одетых в военную форму головорезов гаитянской армии представляла серьезную военную угрозу, а просто потому, что уже не понимали, как решить проблему Гаити с помощью внешней интервенции.

Словом, “короткий двадцатый век” завершился международной нестабильностью не вполне ясного свойства в отсутствие очевидного механизма по ее преодолению либо контролю над ней.

II

Причиной этого бессилия была не только неподдельная глубина и серьезность международного кризиса, но и явный провал всех программ – как старых, так и новых – по улучшению человеческой доли.

“Короткий двадцатый век” можно уподобить эпохе религиозных войн; при этом самыми кровавыми и воинствующими оказались светские “религии”, возникшие в девятнадцатом веке, такие как социализм и национализм, в которых место божественного начала заняли абстрактные идеи или “великие вожди”. Возможно, крайние формы подобного светского фанатизма, включая разновидности культа личности, еще до завершения “холодной войны” пришли в упадок, или, точнее, превратились из вселенских церквей в разрозненные секты. Но сила их воздействия заключалась не столько в способности вызывать сильные эмоции подобно традиционным религиям – на что, кстати, никогда не претендовала идеология либерализма, – сколько в обещании долгосрочного решения мировых проблем. И именно к концу двадцатого века стала бесспорной полная несостоятельность таких притязаний.

Развал Советского Союза привлек внимание прежде всего к краху советского коммунизма, т. е. к попытке построить экономическую систему на абсолютной собственности государства на средства производства и всеобъемлющем централизованном планировании в обход рынка и механизмов ценообразования. Все иные исторические формы социализма также закладывали в основу экономики общественную (хотя необязательно государственную) собственность на средства производства, распределения и обмена и полный отказ от частного предпринимательства и рыночного распределения ресурсов. Так что крах советского коммунизма, в свою очередь, подорвал надежды некоммунистического социализма, хотя такие режимы и правительства далеко не всегда открыто провозглашали социалистические идеалы. На сегодня остается открытым вопрос: есть ли будущее у какой‐либо из форм марксизма, в котором коммунизм черпал свое интеллектуальное обоснование и вдохновение? Но очевидно, что если бы Маркс, несомненно один из величайших мыслителей человечества, прожил бы несколько дольше, то ни одна из версий марксизма, сформулированная после 1890‐х годов как доктрина политической борьбы или программа социалистического движения, не сохранилась бы в прежнем виде.