Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

С другой стороны, так же явно потерпела крах и другая утопия, противоположная советскому коммунизму. Имеется в виду слепая вера в экономику, ресурсы которой целиком и полностью распределяются неконтролируемым рынком в условиях неограниченной конкуренции. Считалось, что такое положение вещей приведет не только к появлению максимального количества товаров и услуг, но и к максимальной сумме человеческого счастья, а значит, создаст единственное общество, достойное именоваться “свободным”. Но общества laissez-faire в чистом виде никогда не существовало. В отличие от советской утопии, вплоть до 1980‐х годов никто не предпринимал попыток воплотить эту либеральную утопию в жизнь. В течение почти всего “короткого двадцатого века” либеральная идея бытовала в основном в качестве удобной платформы, позволяющей критиковать низкую эффективность существующих экономических систем, а также усиление государственной власти и бюрократизм. На Западе наиболее последовательная попытка такого рода принадлежала Маргарет Тэтчер, причем экономическая несостоятельность этого режима стала общепризнанной еще до ее отставки и даже в Великобритании его приходилось вводить с некоторой постепенностью. Когда же политикой laissez-faire попытались заменить экономические системы советского типа – в сжатые сроки и посредством “шоковой терапии”, рекомендованной западными консультантами, – результаты оказывались экономически плачевными и катастрофическими с социальной и политической точки зрения. Ибо теоретические основания неолиберальной теологии, несмотря на все свое изящество, были весьма далеки от реальности.

Крах советской модели утвердил сторонников капитализма в убеждении, что экономика не может эффективно работать без фондовой биржи. В свою очередь, крушение либеральной модели укрепило сторонников социализма в более обоснованной уверенности в том, что разнообразные человеческие отношения, включая экономические, слишком важны для общества, чтобы отдавать их на произвол рынка. К тому же экономисты-скептики отрицали прямую зависимость между экономическими успехами той или иной страны и наличием в ней выдающихся экономических талантов[215]. При этом весьма вероятно, что наши потомки сочтут противопоставление капитализма и социализма как полярных, взаимоисключающих систем пережитками идеологической “религиозной холодной войны” двадцатого века. Это противопоставление может показаться им таким же бессмысленным, какими стали споры католиков и разнообразных реформаторов шестнадцатого и семнадцатого столетия – для восемнадцатого и девятнадцатого.

Но в еще большей растерянности пребывали сторонники программ и экономических политик промежуточного или смешанного типа, которым были обязаны своим существованием главные “экономические чудеса” двадцатого века. Такие модели прагматично сочетали общественное и частное, рынок и планирование, государство и бизнес в соответствии с местными условиями и идеологиями. В этих случаях речь шла не о претворении в жизнь некоей искусственно созданной, интересной и убедительной модели, которая вполне могла быть теоретически правдоподобной; целью подобных программ являлись практические успехи, а не теоретическая последовательность. “Десятилетия кризиса” продемонстрировали ограниченность экономических подходов “золотой эпохи”, но убедительных альтернатив тогда – и до сих пор – не появилось. Эти десятилетия помогли выявить неожиданные и порой весьма драматичные социальные и культурные ограничения всемирной экономической революции, развернувшейся после 1945 года, а также ее потенциально катастрофические экологические последствия. Иначе говоря, они показали, что институты, создаваемые человеческими коллективами, утратили контроль над коллективными последствиями человеческих поступков. И действительно, одна из причин краткой популярности неолиберальной утопии заключалась именно в том, что она предлагала обойтись без подобных институтов коллективного принятия решений. Пусть индивидуумы стремятся к своим целям без всяких ограничений, и к чему бы это ни привело, результат все равно будет наилучшим из всех возможных. Как пытались доказать сторонники такой политики, остальные программы все равно окажутся еще хуже.