Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Можно сказать, что формальная школа находилась в фокусе новой теории как в силу своей программы, так и в неменьшей степени – в силу продуктивной полемики с ней. Отчего полемика с формализмом сыграла столь важную роль в становлении русской теории? Дело, по всей видимости, не только в споре о том, как следует понимать и анализировать текст: нужно ли рассматривать текст как имманентную структуру или его необходимо соотносить с реальностью, историей, идеологией, – равно как и не в спорах о других теоретических постулатах, в согласии или несогласии с которыми происходило самоопределение отечественного литературоведения на протяжении более полувека.

Формальная школа сделала решающий шаг в становлении литературоведения как науки со своим собственным предметом, целями, методом и терминологическим языком, то есть завершила преобразование поэтики в европейском смысле, начатое в России поколением Александра Николаевича Веселовского. Именно этот шаг предопределил ключевое положение формализма в русской теории XX века.

В многоголосой полемике с формальной школой 1920–1930-х годов критике М. М. Бахтина принадлежит особая роль. Именно в этой критике – в полемическом заострении наиболее уязвимых с точки зрения Бахтина идей формализма, с одной стороны, и в постулировании собственной концепции поэтических и лингвистических исследований как контрдоводов, с другой стороны, – были обозначены методологические пределы, в которых могла развиваться наука о литературе в XX веке.

Не случайно критика формализма, развернутая в текстах Бахтина и в работах его круга 1920–1930-х годов, была заново проблематизирована в 1960–1970-е годы как важный методологический пункт при определении того, чем должна быть научная поэтика. Более того, к последней четверти века оппозиция «Бахтин – формалисты» радикализовалась до методологически непреодолимой, требовавшей от исследователя выбора: «равноудаленные» ссылки на формалистов и Бахтина воспринимались как свидетельство либо профессиональной недостаточности, либо профессионального прекраснодушия.

Что же было в том давнем споре такого, что заставляет признать значимость сформулированных в нем позиций вплоть до актуальных исследований? Бахтинская критика формализма многократно и всесторонне исследована на разных языках, в разных парадигмах и научных школах лингвистами, философами, литературоведами. Ее основные позиции хорошо известны, давно вошли в университетские программы, учебники, хрестоматии и доступны любому добросовестному студенту. Можно сказать, что о бахтинской критике формализма как о событии в пределах своей эпохи мы знаем все, ну или почти все, если учесть вечную проблему спорного авторства, атрибуции идей и текстов в пределах бахтинского круга. Однако это знание, каким бы полным оно ни было, не дает ответа на интересующий нас вопрос.

Для того чтобы попытаться на него ответить, следует посмотреть на бахтинскую критику формализма исторически – в том смысле, как об этом в 1924 году говорил в предисловии к «Лермонтову» Б. М. Эйхенбаум:

Изучить событие исторически вовсе не значит описать его как единичное, имеющее смысл лишь в обстановке своего времени. Это – наивный историзм, которым наука обеспложивается. Дело не в простой проэкции в прошлое, а в том, чтобы понять историческую актуальность события, определить его роль в развитии исторической энергии, которая, по существу своему, постоянна – не появляется и не исчезает, а потому и действует вне времени [Эйхенбаум, 1924: 8–9 (курсив в источнике)].

Эйхенбаум, как видим, переформулирует принцип историзма на языке энергийных категорий. Чем обусловлен такой дискурсивный выбор? Возрождение интереса к идеям энергетизма и неоднократные попытки рассмотреть сквозь их призму русскую философию, теорию языка и литературы 1900–1920-х годов вынуждают специально остановиться на терминологическом предпочтении Эйхенбаума.

Очевидно, что использование энергийных категорий не должно вводить в заблуждение – для аттестации формалистов последователями энергетизма Роберта Майера и Вильгельма Оствальда столь же мало оснований, как и для объявления теории языка Бахтина – Волошинова разновидностью так называемого «православного энергетизма»[274]. Терминология энергетизма была частью научного и философского дискурса 1900–1920-х годов, и в данном случае ее правильнее было бы истолковать как удачную научную метафору. Можно сказать, что Эйхенбаум, изложив принцип историзма в энергийных категориях, сформулировал – по аналогии с законом (или принципом) сохранения энергии – принцип сохранения истории: