Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Обратим внимание на то, что в этом пункте бахтинская критика формализма созвучна рецензии Г. О. Винокура на книгу Эйхенбаума 1924 года, Винокур констатирует методологический и стилистический разрыв между статьями 1916–1917 годов и более поздними исследованиями, считая, как и сам автор, точкой «перелома» статью о «Шинели»[276], с которой, по признанию Эйхенбаума, началась его «работа по „формальному“ методу» [Переписка, 1988: 314]. В связи с этим Винокур говорит о «двух Эйхенбаумах», критике и ученом: в критической оценке поэзии ранний Эйхенбаум опирается на «гносеологически обоснованную эстетику», в научных исследованиях – в конкретных анализах литературных текстов – на «формальную, морфологическую» (Бахтин, напомним, называет ее «материальной эстетикой»). Методологическую противоречивость, присутствующую в книге, Винокур считает следствием недооценки «поэтического слова в его цельной структуре» и утверждает, что при конкретных анализах литературных форм опорой должна быть все та же философская эстетика:

…если нуждается эстетика в философском оправдании, то необходимость эта не исчезает ведь при анализе конкретных эстетических форм, ибо спецификация таких эстетических форм и будет, очевидно, философским обоснованием самой эстетики [Винокур, 1990: 81].

Поэтому следующим шагом для Эйхенбаума Винокур полагает именно возвращение к философии, «возвращение, обогащенное… длительным опытом историко-литературного анализа, уточненным[277] знанием поэтического материала», – возвращение как синтез, как «последнее, синтетическое звено» [Там же: 82].

* * *

Отчего проблема философской эстетики оказалась едва ли не ключевой при оценке формальных исследований столь разными авторами, как Бахтин и Винокур? Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует вернуться на полстолетия назад, к тем процессам, которые происходили в гуманитарных науках и которые в 1862–1863 годах в своих отчетах из Берлина описал Александр Николаевич Веселовский: «Времена реторик и пиитик прошли невозвратно», – и далее: «В области историко-филологических наук совершается теперь переворот, какого не было, быть может, со времени великого обновления классических знаний» [Веселовский, 1940: 388, 391].

В нашу задачу, разумеется, не входит сколько-нибудь полное описание реформы поэтики вследствие открытия принципа историзма и спецификации гуманитарных наук. В контексте нашей темы наиболее существенны три обстоятельства.

Первое: расширение предмета поэтики; поэтика начинает заниматься кодификацией не только словесного творчества, но и правил его исследования, то есть науки о литературе.

Второе: новая поэтика (или теория литературы) как собственно теоретическая дисциплина, существующая рядом с историей литературы, как и прежние нормативные поэтики, вырабатывает общезначимые законы создания и оценки произведения, но делает это исторически, то есть отвечает на вопрос, в каком отношении поэтическая техника данной эпохи и языковой культуры находится к этим общим правилам.

Третье: поэтика, как и другие гуманитарные дисциплины, входившие прежде в философский комплекс наук, постепенно формирует собственный фундамент и перестает, как прежде, нуждаться в философии и эстетике. Философия, воспользуемся выражением А. В. Михайлова, «отпускает от себя отдельные дисциплины прежнего философского комплекса, давая им существовать вполне самостоятельно» [Михайлов, 2001: 495].

Первой русской поэтикой, построенной на собственных основаниях, независимых от философии и эстетики, была «Историческая поэтика» Веселовского. Веселовский исходил из представления, согласно которому наука не нуждается в стоящей над ней, предшествующей ей и предопределяющей ее выводы философии и эстетике. Отсюда, впрочем, вовсе не следует отрицание синтеза научных знаний, однако синтез не предзадан философской концепцией, а должен быть достигнут путем научного обобщения большого числа эмпирических фактов.

Еще в 1870 году, за двадцать лет до своей «Поэтики», Веселовский не без удовлетворения говорил о том, что сравнительный метод «порасшатал немецкую эстетику»: «эстетике, – делал вывод Веселовский, – все же придется перестроиться, придется строже отделить вопрос о форме от вопросов о миросозерцании» [Веселовский, 1940: 48]. Именно этот тезис Веселовского – «вопрос о форме» как о самостоятельном предмете литературоведческого исследования, вместе с установкой на преодоление пережитков «метафизики» в науке и новыми принципами анализа текста (в том числе морфологического анализа, анализа сюжетной и мотивной структур), был подхвачен русским формализмом. В переходе от изучения идей к изучению форм, к пониманию литературной формы как имманентной структуры формальная школа отчасти опиралась на Веселовского.