Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

…сказ… имеет тенденцию не просто повествовать, не просто говорить, но мимически и артикуляционно воспроизводить слова, и предложения выбираются и сцепляются не по принципу только логической речи, а больше по принципу речи выразительной, в которой особенная роль принадлежит артикуляции, мимике, звуковым жестам и т. д. Отсюда – явление звуковой семантики в его языке: звуковая оболочка слова, его акустическая характеристика становится в речи Гоголя значимой независимо от логического или вещественного значения. ‹…› Поэтому он любит названия, фамилии, имена и проч. – тут открывается простор для такого рода артикуляционной игры [Эйхенбаум, 1919: 153].

Признавая существенность эмпирического факта, обнаруженного и зафиксированного И. Е. Мандельштамом, следует признать и то, что в статье Эйхенбаума этот факт приобретает продуктивный теоретический контекст. Так что Бахтин, как и другие исследователи после Эйхенбаума, получает примеры сравнительного анализа языка Рабле и Гоголя, взятые из книги И. Е. Мандельштама, не в исходной позитивистской методологии, а в строгой концептуальной системе формальной поэтики. То, что это именно так, подтверждается, в частности, проблемным рядом исследования Бахтина – специальным вниманием к изучению артикуляционных средств языковой игры, мимическому и звуковому жесту. Выстраивая собственную концепцию стиля Гоголя, Бахтин не может полностью освободиться от теоретической повестки, заданной исследованием «по „формальному методу“».

Сказанное не означает, конечно, что Бахтин был знаком с наблюдениями И. Е. Мандельштама исключительно по статье Эйхенбаума. Для Бахтина не менее важно и другое замечание И. Е. Мандельштама, в котором сравнивается использование обсценной лексики в именах и названиях у Рабле и Гоголя:

Как бы ни были сами по себе имена смешны, просто как необычное сочетание звуков, они однако не всегда стоят на первой ступени грубого юмора, потому что они весьма часто, как форма, соответствуют известному содержанию. Во всяком случае Гоголь не переходит пределов литературного приличия; а если поставить его фамилии рядом с именами, какие придумывает напр. Рабелэ, то придется признать большую умеренность в употреблении слов и названий так называемого нецензурного свойства: стоит припомнить такие напр. как капитан Morpiaille, судья Baisecul Humeresse, придворного Trepelu и т. д. в сравнении с которыми Гоголевские Свербигуз и Голопуз окажутся «благородного» происхождения, при изумительной силе выразительности, а, напр. город «Тьфуславль» – даже скромным [Мандельштам, 1902: 252–253].

В эстетическом повороте проблемы «Рабле и Гоголь» Бахтин на новых основаниях возвращается к теоретическим идеям 1910-х годов и в своих исследованиях стиля опирается в первую очередь на металингвистический принцип школы Карла Фосслера, которую вслед за В. М. Жирмунским называют также школой «эстетической лингвистики». Полагая «правильную постановку проблемы стиля» «одной из важнейших проблем эстетики» [Бахтин, 2003, 1: 279], Бахтин, в традиции школы Фосслера, рассматривает стиль писателя как выражение его манеры «видеть вещи».

Важнейшее значение для стилистики Бахтина, как при исследовании языка Достоевского в 1920-е годы, так и при исследовании языка Рабле в конце 1930-х – первой половине 1940-х, имели труды Лео Шпитцера. В начале 1940-х годов Бахтин переносит методы и понятия, выработанные Шпитцером для изучения языка Рабле, на исследование стиля Гоголя.