Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Ярче всего о таких мирах, отличавшихся неопределенностью, Кафка говорит, быть может (без этой добавки мы, если речь идет о Кафке, никак не обойдемся), в романе «Замок». Для главного героя К. замок не столь внушителен, как церковь, где он вырос, далекая и необъяснимая, как далек и необъясним сам иудеохристианский бог. И даже если мы думаем, что «Замок» есть притча о современном феномене бюрократии, то и она также далека и непонятна. Можно предположить, что Кафка описывает главную проблему жизни в секулярном мире – люди просто не могут верить или некритично принять веру детства, когда церковь казалась им чем-то величественным (вспомним аргументацию Фрейда), а в то же время не знают, чем ее заменить. В современном мире мы живем без правил. Мы вынуждены выносить интерпретативные суждения, не обладая нужной для их обоснования информацией.

И эта проблема оставлена нам великими монотеистическими системами: ум бога познать невозможно, мы никогда не раскроем тайну бога, поскольку бог есть имя, которое мы даем самой тайне. Таким образом, в жизни у нас остается лишь интерпретация. Нам надо создавать наши собственные интерпретации мира и жить ими. Мы никогда не повзрослеем (Фрейд верил, что взросление для нас возможно), потому что не знаем правил.

Любой краткий пересказ сюжетов Кафки неизбежно становится пресным, поскольку суть его историй в том, что они передают читателю такое чувство утраты равновесия, дискомфорта, смущения, которое соответствует нынешнему миру. Кафка сгущает краски, но только чтобы яснее высказаться. И он заражает читателя глубинным скептицизмом относительно самой интерпретации. В 1970 году Поль Рикер, француз, протестант, профессор философии в Сорбонне в Париже, описал феномен, который он назвал герменевтикой подозрения. В книге «Фрейд и философия» Рикер писал, что Маркс, Ницше и Фрейд были «мастерами подозрения», поскольку им была свойственна одна общая тенденция – «стремление рассматривать все сознание в первую очередь как «ложное» сознание». В частности, все они с подозрением, со скепсисом относились к религиозному сознанию.

Каждый из них прилагал свою теорию к разным аспектам современной жизни, включая идеологию, нравственность, искусство, литературу и сексуальность, но прежде всего они подозрительно относились к религии как к мифу – это либо «опиум, мешающий массам понять свое положение [Маркс, чьи идеи в итоге были осуществлены на практике в 1920-х годах в Советской России], либо систематическая форма разочарования, которое великий человек испытывает относительно морали стада [Ницше], либо утешительная иллюзия, позволяющая цивилизованным людям игнорировать свои собственные вытесненные инстинкты [Фрейд]». Отвергая религию как не более чем миф, даже если он скрыто выполняет какие-то функции, каждый из этих предводителей создал свою собственную альтернативную мифологию, говорит Рикер, «как если бы тот, кто только что расправился с Минотавром, сам стал чудовищем в глубине лабиринта». По сути дела, они создали новые формы священного мифа, и Кафка указывает, среди прочего, и на это.[525]

Герменевтика в конце XVIII и начале XIX веков развивалась преимущественно как стремление понять Писание как слово бога – будь то в рамках иудейской талмудической традиции или христианской традиции аллегорического толкования. Это позволяет понять одну крайне важную вещь относительно герменевтики: что она выросла из монотеистического мышления, «где видимые разнообразие и разнородность мира имеют единый стоящий за ними смысл, известный только богу (или, в современной версии, только опытному истолкователю) [курсив мой. – Авт. ]».

Именно это в итоге заботило Кафку, только он, будучи талантливым писателем, не высказывает нам свои аргументы, а показывает их нам; мы попадаем с ним в новый не внушающий доверия мир, он предлагает нам подозрительно относиться ко всем интерпретациям, как современным, так и традиционным, через такую литературу, которая сопротивляется интерпретации.[526]

Современный компромисс

Некоторые критики увидели в «Замке» нечто подобное Библии, другие называли роман аллегорией. Главный герой К. наделен здесь только одним инициалом, других героев мы знаем только по их профессиям или занятиям; все места действия – замок, гостиница, школа – описаны лишь в общих чертах и лишены имен собственных. Иногда какие-то живые детали нарушают привычную картину. Когда К. спит на соломенном тюфяке в общей комнате постоялого двора, что перекликается с рождением Христа в хлеву, но здесь же рядом пируют крестьяне – реалистичные детали, которые дают диссонирующую ноту. «Все это выводит читателя из равновесия, – говорит Льюис, – так что он постоянно опасается сползания из одного регистра в другой, ощущая все сильнее, что здесь нет никакого устройства, которое помогало бы сохранять устойчивость».