Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Суть дела для Дьюи заключается в следующем: «У нас есть потенциал для роста, для совместной борьбы за осуществление идеалов, и нам не следует просто думать, что наши идеалы “уже воплощены в каком-то сверхъестественном или метафизическом смысле в самих рамках бытия”». Для Дьюи нет никаких «рамок бытия» – все это туманная метафизика. Религиозное чувство, когда оно возникает, порождено «чувством изумления перед тем, что мы часть безмерной (но совершенно естественной) вселенной».

Не существует изначала заданной божественной реальности «где-то вовне», в мире трансцендентного, куда мы однажды проникнем с помощью религиозного переживания, или догматического откровения, или пытливого богословского ума. Все это есть просто стремление человека к идеалам в виде религиозных концепций, «непрекращающаяся борьба за добро в природном мире материи и социального бытия», чисто человеческое стремление – где, что очень важно, целое не есть просто сумма частей, – порождаемое нашим умом и нашим воображением. Мы можем, если нам это нравится, назвать достигнутую гармонию между идеалом и реальностью «божественной», но не надо видеть в ней то, чего в ней нет.[532]

Для Дьюи было важным «снова тесно связать религию с нашими другими социальными целями». В работе «Поиск определенности» (1929) он утверждает, что религиозная установка – это «ощущение возможностей бытия и стремление к причине этих возможностей, а не простое приятие того, что у нас есть на данный момент». Сам Пильсторм говорит, что Дьюи понимал под богом сочетание социального интеллекта, демократии и науки. Дьюи не был теистом и отвергал идею трансцендентного бога. Для него «бог» был в лучшем случае «поэтическим символом тех сил и ценностей, знакомых по опыту, которые в итоге интересуют людей, стремящихся улучшить жизнь мира».[533] Подобно поэзии, религиозное чувство должно стать одним из «цветов, свободно распускающихся в жизни». Богословы критиковали его за то, что он создал «выхолощенную версию веры», а атеисты не понимали, зачем вообще кому-то могут понадобиться слова «бог» или «божественное».

Ценность работ Дьюи заключается в том, что это была решительная попытка примирить научное и религиозное мышление. Подводя итоги, философ писал: «Мы ответственны за сохранение, передачу, исправление и разработку наследия в виде тех ценностей, что нам были переданы, чтобы те, кто придет нам на смену, получили нечто более весомое и надежное, более общедоступное и то, чем легче щедро делиться. Сюда относятся все те компоненты религиозной веры, которые не привязаны к секте, классу или расе. Такая вера всегда неявным образом была общей верой человечества. Остается сделать ее очевидной для всех и воинственной».[534]

Безмолвная вера Витгенштейна

Многие знают о впечатляющей теории языка Людвига Витгенштейна, представленной в Tractatus Logico-Philosophicus, тогда как его идеи, касающиеся религии, известны куда меньше. Нет ни одной книги, написанной им на эту тему, однако в 1938 году в Кембридже он прочел ряд лекций о религиозных представлениях. До нас они дошли благодаря одной курьезной публикации, сделанной Сирилом Барретом, который подготовил книгу, увидевшую свет лишь в 1966 году. Книга называлась «Лекции и беседы об эстетике, психологии и религиозной вере», и основой ее были не заметки Витгенштейна к его лекциям, но записи студентов, посещавших эти лекции. Баррет говорит, что эти студенты были самыми горячими приверженцами своего учителя, так что «мы вправе думать, что они верно изложили то, чему тот учил».[535]

В этих лекциях Витгенштейн размышляет о двух вещах, которые нас особенно интересуют. Во-первых он, в своем характерном стиле, анализирует язык веры, чтобы показать, как здесь возникает неверное понимание, как верующие и неверующие в разговоре не слышат друг друга. Во-вторых, он рассматривает идею мистического – что также, как он думает, связано с употреблением языка и злоупотреблением им.

Он начинает с исходного допущения, уже знакомого читателю его Tractatus, об ограниченности языка, о том, что на самом деле язык есть предел нашего мира и что идиосинкразии речи «околдовывают наш интеллект». Так, в сфере этики, например, предложение «он хороший человек» выглядит как предложение «он хороший теннисист», хотя на самом деле это не так. Человек может хотеть или не хотеть хорошо играть в теннис, и это не обязательно должно беспокоить окружающих. Но если кто-то скажет: «Я не хочу быть хорошим», – это возмутит большинство из нас. Императив быть хорошим в последнем смысле есть нечто такое, о чем мы заботимся ради него самого, «независимо от любой цели, для которой он является средством». Подобным образом, когда мы используем слово «вечность», неважно, верующие мы или нет, мы не имеем в виду «бесконечную продолжительность времени», но имеем в виду «вневременность».