Эпоха веры

Классическая зависимость от количества гласных как мерила метра была отброшена с V века, и средневековый латинский стих, возникший скорее из народного чувства, чем из ученого искусства, обрел новую поэзию, основанную на ударении, ритме и рифме. Такие формы существовали у римлян еще до того, как к ним пришли греческие метры, и тайно пережили тысячу лет классического стиля. Классические формы — гекзаметр, элегия, сапфический стих — сохранялись на протяжении всего Средневековья, но латинский мир устал от них; они казались не приспособленными к настроениям благочестия, нежности, деликатности и молитвы, которые распространяло христианство. Появились более простые ритмы, короткие строки ямбических стоп, которые могли передать практически любую эмоцию — от биения сердца до шагов солдат, идущих на войну.

Откуда рифма пришла в западное христианство, никто не знает, но многие догадываются. Она использовалась в нескольких языческих поэмах, например, у Энния, Цицерона, Апулея; изредка в еврейской и сирийской поэзии; спорадически в латинской поэзии пятого века; обильно в арабских стихах уже в шестом веке. Возможно, мусульманская страсть к рифме повлияла на христиан, соприкоснувшихся с исламом; избыток рифм, срединных и конечных, в средневековом латинском стихе напоминает о таком же избытке в арабской поэзии. В любом случае новые формы породили целый новый корпус латинской поэзии, совершенно не похожей на классические типы, поражающей изобилием и небывалым совершенством. Вот, например, Петр Дамиан (1007-72), аскет-реформатор, уподобляющий призыв Христа призыву любовника к служанке:

Quis est hic qui pulsat ad ostium?
noctis rumperis somnium?
Я произношу: «O virginum pulcherimma,
Сестра, конюх, великолепная гемма.
Cito, surgens aperi, dulcissima.
Ego sum summi regis filius,
primus et novissimus;
qui de caelis in has veni tenebras,
освободить пленных животных:
passus mortem et multas iniurias».
Mox ego dereliqui lectulum,
cucurri ad pessulum:
ut dilecto tota domus pateat,
и я вижу все в полном объеме
quern videre maxime desiderat.
At ille iam inde transierat;
ostium reliquerat.
Quid ergo, miserrima, quid facerem?
Lacrymando sum secuta iuvenem
manus cuius plasmaverunt hominem…

Кто это стучится в мою дверь?

Не разрушишь ли ты мой ночной сон?
Он зовет меня: «О прекраснейшая из дев!
Сестра, дружище, драгоценный камень!
Быстрее! Поднимайся! Открывай, милая!
Я сын самого высокого короля,
Его первый и младший сын,
Кто с небес пришел сюда
тьма
Освободить души пленников;
Смерть постигла меня, и много ран».
Я быстро покинул свой диван,
Подбежал к порогу,
Чтобы возлюбленный весь дом
лежат открытыми,
И моя душа сможет в полной мере увидеть
Того, кого она больше всего жаждет увидеть.
Но он так быстро прошел мимо,
Вышел из своей двери.
Что же мне, несчастному, делать?
Плача, я последовал за юношей.
Чьи руки создали человека.

Для Петра Дамиана поэзия была случайностью, для Хильдеберта Лавардинского (1055?-1133), архиепископа Турского, — страстью, которая боролась с его верой за его душу. Вероятно, от Беренгера Турского, который учился у Фульберта в Шартре, он проникся любовью к латинской классике. После многих невзгод он отправился в Рим, не зная, чего он больше искал — папского благословения или возможности увидеть сцены, полюбившиеся ему по чтению. Он был тронут величием и упадком старой столицы и выразил свои чувства в классической элегической форме: