Эра Меркурия. Евреи в современном мире

После смерти Сталина система начала рушиться. Кончина и посмертное проклятие единственного непогрешимого символа и Истины и Знания наводила на мысль о возможности их раздельного существования, «холодная война» на Земле и в космосе все дальше уводила науку от партийности, а постепенное превращение социализма в «реальное» государство всеобщего благосостояния и изобильное потребительское общество порождало нежелательные сравнения с переоснащенным пост-индустриальным капитализмом (который выглядел лучше по обоим показателям). Жизнеспособность советского эксперимента зависела от успехов советских специалистов; успехи советских специалистов рождались в «борьбе мнений» (как выразился Сталин); борьба мнений уводила советских специалистов все дальше от советского эксперимента. В отличие от Марксовых капиталистов, но вполне в стиле российского имперского государства Коммунистическая партия породила своего могильщика — интеллигенцию.

Подобно новой служилой элите Петра Первого, новая «советская интеллигенция» создавалась для того, чтобы служить государству, а кончила тем, что посвятила себя служению своей «совести» (разделенной в разных пропорциях между «прогрессом» и «народом»). Чем отчаяннее государство цеплялось за свою основополагающую Истину и чем непреклоннее оно становилось в своем инструментальном подходе к образованной элите, тем более страстной становилась оппозиция элиты государству и ее преданность народу и (подлинному) прогрессу. Для Андрея Сахарова, отца советской водородной бомбы, борца за подлинный (т.е. не государственный) прогресс и в конечном счете голоса совести прозападной части советской интеллигенции, момент истины наступил в 1955 году, в день первого успешного испытания его «изделия». Как вспоминает Сахаров, все главные участники эксперимента были приглашены на банкет в резиденции командующего ракетными войсками стратегического назначения СССР, маршала Неделина.

Наконец, все уселись. Коньяк разлит по бокалам. «Секретари» Курчатова, Харитона и мои стояли вдоль одной из стен. Неделин кивнул в мою сторону, приглашая произнести первый тост. Я взял бокал, встал и сказал примерно следующее: 

— Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда — над городами.

За столом наступило молчание, как будто я произнес нечто неприличное. Все замерли. Неделин усмехнулся и, тоже поднявшись с бокалом в руке, сказал:

— Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: «Направь и укрепи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: «Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!» Давайте выпьем за укрепление.

Я весь сжался, как мне кажется — побледнел (обычно я краснею)... Смысл его рассказика (полунеприличного, полубогохульного, что тоже было неприятно) был ясен мне, ясен и всем присутствующим. Мы — изобретатели, ученые, инженеры, рабочие — сделали страшное оружие, самое страшное в истории человечества. Но использование его целиком будет вне нашего контроля. Решать («направлять», словами притчи) будут они — те, кто на вершине власти, партийной и военной иерархии. Конечно, понимать я понимал это и раньше. Не настолько я был наивен. Но одно дело — понимать, и другое — ощущать всем своим существом как реальность жизни и смерти. Мысли и ощущения, которые формировались тогда и не ослабевают с тех пор, вместе со многими другими, что принесла жизнь, в последующие годы привели к изменению всей моей позиции.

Позиция Сахарова разделялась многими его заокеанскими коллегами, однако Советский Союз был замечателен тем, что позицию Сахарова разделяли — всем своим существом — все больше и больше изобретателей, ученых, инженеров и рабочих, трудившихся над изделиями куда менее взрывчатыми. Теоретически — и достаточно часто на практике, чтобы вызвать во многих изобретателях, ученых, инженерах и рабочих чувство беспросветного унижения, — партия имела право принимать решения по всем без исключения вопросам: от Бомбы до того, достоин ли человек поездки в Болгарию (как вспомнит Владимир Жириновский в 1996 году). Проблема усугублялась тем, что советская экономика «эпохи застоя» (подобно экономике царской России и европейских колониальных империй) не успевала расширяться достаточно быстро для того, чтобы обеспечить «достойной» работой всех производимых ею специалистов. Между тем советская интеллектуальная элита превратилась в наследственный институт, причем пропорция наследственных интеллектуалов заметно росла по мере продвижения вверх по лестнице профессиональной иерархии. В 1970-е годы 81,2% «молодых специалистов», работавших в научно-исследовательских институтах Академии наук, были детьми специалистов и служащих. Многие из них считали себя членами сплоченной социальной группы со священной миссией и неопределенным будущим. И многие из них разделяли позицию Сахарова.