Эринии

Попельский начал обыскивать каморку. Все еще зажимая нос, он разбросал ногой старые ящики от фруктов, напичканные какими-то тряпками и ветошью. В некоторых из них были кучи газет и железки, в других — огрызки и заплесневелые, позеленевшие куски хлеба. Комиссар разворачивал отбросы кочергой, которую нашел возле печки. Но не находил ничего, что указывало бы на вину Малецкого, и лишь гонял тараканов, которые тихо разбегались по углам. Обыскав все ящики, комиссар сосредоточил внимание на старом диване, покрытом одеялом без пододеяльника. Из обивки торчали две ржавые пружины, окрученные веревкой. Посередине была дырка, которая заинтересовала Попельского, потому что ее края были обметаны нитью. Присмотрелся внимательно. Там было нечто, похожее на узкую трубку. Попельский вытащил из кармана ножик и чуть отогнул ткань обивки. Взглянул на свою находку и сплюнул с отвращением. Это была жирная шкура от солонины, свернутая трубкой. Подруга одиноких ночей, импровизированная вагина.

Заглянул под кровать и вытащил оттуда ободранный фанерный чемоданчик. Открыв его, онемел. Малецкого не надо было допрашивать.

— Он твой, — сказал Питке, подошел к окну и начал глубоко дышать.

Смотрел на детей, которые шли с ранцами в школу, женщин на галереях, которые энергично вытряхивали подушки и перины, на какую-то бабку, которая набирала воду. Смотрел на все это и ничего не видел. Перед глазами были куклы из чемоданчика Малецкого. Их уста были окрашены красным. Между ногами зияли неумело сделанные отверстия, вокруг которых чернилами было домалеваны волосы. На туловищах виднелись очертания грудей, в дырках посреди них торчали вершки морковок. Некоторые куклы были мужского пола. Между их ногами торчали красные карандаши, а ягодицы разделяли длинные шрамы, сделанные долотом. Головки всех кукол склонялись на грудь, а туловища были исполосованы косыми ранами. Они выглядели как Геня Питка, скрюченный в нужнике на Жолкевской.

Попельский смотрел на двор и ничего не видел. Не заметил, что к окну кто-то быстро приближается. Не заметил металлический прут, которым выбили остатки стекла и ударили его по голове. Упал и больше не чувствовал вони в ободранном доме.

XII

Только очнувшись, Попельский почувствовал прикосновение. Прежде чем открыл глаза, прежде чем к нему вернулись слух и обоняние, он почувствовал щекотание от лба к затылку. Ему казалось, что мысли, которые сопровождали это ощущение, каким-то образом материализовались и танцуют, причиняя боль, под лопнувшей кожей черепа. Представил, что он лежит в углу каморки Малецкого, где-то между помойным ведром и ящиком с заплесневелой едой, а по его голове неспешно лазят толстые тараканы. Эта мысль так перепугала Попельский, что он немедленно открыл глаза. Увидел неровный край какой-то ткани. Тяжело поднял руку и коснулся ее. Это была повязка. Снова защекотало, и комиссар пошевелил головой. Несмотря на тошноту, посмотрел вокруг и облегченно вздохнул. В это же мгновение вернулись и слух, и обоняние. Вместо ужасного смрада до ноздрей донесся аромат дорогого табака и одеколона «Саподор», вместо рычания Малецкого и скрежета жести послышался приглушенный шепот, а по голове не ползали какие-то тараканы, зато лба касались теплые и чуть потные ручонки его внука Ежика.

Попельский снова огляделся по спальне и пошевелил руками и ногами. За всем этим, улыбаясь, наблюдали две самые дорогие ему женщины — кузина Леокадия и дочка Рита.

— Папа проснулся, — воскликнула Рита. — Ежик, дедушка уже не спит! Как вы себя чувствуете, папа?

— Знаешь, сколько ты был без сознания, Эдвард? — Леокадия погладила его по голове.

Попельский не произнес ни слова. Он хорошо изучил обеих женщин и знал, что они задают вопросы, а потом сами же на них и отвечают. Прекрасно понимал и своего внука Ежика, а в его неутолимом любопытстве видел собственную былую страсть к познанию. Поэтому сейчас он небезосновательно опасался, что мальчик, заинтересовавшись дедушкиным ранением, перейдет от щекотания к попыткам проверить пальчиками глубину его ран.

— Папе полегчало, — Рита погладила отца по щеке.

— Ты был без сознания почти целый день, — добавила Леокадия и поправила ему повязку.

Попельский застонал от боли. Он не ошибся в своих предсказаниях относительно поведения родных возле его кровати. Рита и Леокадия сами отвечали на свои вопросы, а Ежик сунул палец под бинты и ковырял там с большим рвением.

— А это что такое?! Оставь дедушку, Ежик! — Рита повысила голос. — Немедленно! Дедушка больной, а ты его мучаешь! Дедушке больно!