Эринии

Попельский плелся в свой кабинет. Он нисколько не стремился увидеть знакомую обстановку: ни желтые стены, которые давно требовали свежей побелки, ни большой трехстворчатый книжный шкаф, чью простоту нарушал меандр вверху. Его смертельно утомлял ежедневный ритуал в кабинете: постоянные и безуспешные споры со своим младшим коллегой и ассистентом Стефаном Цыганом, когда Попельский негодовал из-за груды засаленных листов, разбросанных ручек, грязных стаканов и тарелок на столе. Отвращением переполняла его мысль о том, что придется занять место за своим массивным столом, где бумаги были сложены веером, а ручки и заточенные карандаши лежали на расстоянии пяти сантиметров от края. Не четырех с половиной. Не пяти сантиметров и двух миллиметров. Ровно пяти, о чем он прекрасно знал, ибо сам несколько раз в течение дня мерил это расстояние линейкой, после чего всегда с гордостью и злорадной усмешкой заявлял Цыгану, указывая на его заваленный хламом стол в темной нише: «Мы, полицейские, упорядочиваем мир. Но на нас нельзя положиться, если не начинаем с собственной жизни и собственного рабочего места. А на вас можно положиться?»

Попельский наклонился и поправил шнуровку светло-коричневого ботинка. Не хотел заходить в собственный кабинет, потому что должен был в нем обдумать план действий, которые a priori считал абсурдными. Опрос с записной книжкой в руках львовских шляпников, вопрос об их недавних клиентах привлекали его так же, как свернутая шкура от солонины в берлоге Анатоля Малецкого.

Так, думал Попельский, на моем столе всегда царит образцовый порядок, четко обозначенный с обеих сторон полем шириной ровно в пять сантиметров. Моя жизнь — упорядоченная периодическая функция, минимум которой — обжорство, пьянство и разврат, а максимум — голодание, воздержание от алкоголя и секса, чередуются с математической регулярностью. Может, я тому не рад этому жизненному порядку, потому что не люблю ограничений? Может, поэтому я постоянно стремлюсь к теплой грязи и притягательному хаосу?

Зашел в кабинет и злобно глянул на затененный стол в нише, заваленный папками. На одной от вчера стояла тарелка с надкушенною сарделькой и остатками горчицы. С сардельки снялась жирная муха, делая круг над столом.

Из-за стола поднимались облака дыма. Попельский почувствовал, что его окутывает ярость на Цыгана, для которого грязь и беспорядок были естественными. Он уже открыл рот, чтобы высказаться, когда до ноздрей донесся запах табака. За столом не сидел его подчиненный. Он никогда не курил сигар «Корона».

— Это я тут вас жду, — Пидгирный вынырнул из темноты ниши, — благодаря любезности вашего ассистента. Он пустил меня сюда, посадил за своим столом и ушел.

— Почему вы хотите говорить со мной именно здесь? — Попельский не скрывал удивления. — Что-то вспомнили? О чем-то не сказали во время совещания? Если нет, то вы пришли, чтобы открыть мне какую-то тайну. А это уже опасно. — Он усмехнулся. — И смахивает на заговор против Зубика.

— Это не смахивает. — Пидгирный вскочил из-за стола и начал кружить вокруг стула посреди кабинета. — Это и есть заговор.

— Против Зубика?

— Вы уже знаете, пан комиссар, — Пидгирный остановился и взглянул Попельскому в глаза, — почему мне важно, чтобы преступника схватили. Знаете, я все сделаю, чтобы этот выродок оказался в «Бригидках». Я рискну потерей своей репутации, но сделаю все, что надо… А вы пойдете на все, чтобы его схватить? Сможете действовать вопреки Зубику, чьи рассуждения сводят нас с пути?

— Вы предлагаете мне объединиться против Ирода? За спиной Зубика?

— Да. — Пидгирный не сводил взгляда с Попельского. — Я предлагаю вам объединиться и действовать вместе. Схватим его viribus unitis[50]. Устроим на него засаду. Я знаю, как это сделать.

— Мы не можем с вами объединиться, потому что есть вещь, которая нас разделяет.

— Что именно? Национальность? Религия?

Попельский снял пиджак и уселся за своим столом. На голове у него оставалась шляпа. Комиссар сидел в тесном жилете, который казалось, вот-вот лопнет под напором его могучей груди. Закатил рукава сорочки, показывая крепкие руки, поросшие густыми волосами. Долго смотрел на доктора, вращая кольцо на мизинце.

— Вы хотите посадить его в «Бригидки», — тихо сказал он. — А я… Я хочу закатать его в бетон. Сбросить в Пелтву. В наш львовский Стикс. Вот, что разделяет нас. Полностью.

Пидгирный сел на стул, опираясь руками на колени. Долго всматривался в едва заметный уже красный узор на сером потертом ковре.

— Я обмолвился. — Доктор не сводил глаз с ковра. — Сегодня утром я изменил мнение. Нас больше ничто не разделяет, комиссар. Львовский Тартар — самое подходящее место для Ирода.

— Что случилось, что вы изменили мнение, пан доктор? — Попельский отклонился на стуле, который громко затрещал.