Эринии

Парень быстро побежал на внутренний двор, где были двери в два подъезда и два балкона, соединенные лестницами с двором. Оттуда можно было зайти в две мастерские, что были друг напротив друга. Под левым балконом виднелось маленькое окошко.

— Сынок! Сынок! — позвал парень, стуча в стекло.

— Откройте, пожалуйста. — Комиссар взглянул на дворника. — А потом оставьте нас.

Через минуту Попельский и оба Гариги стояли в освещенной комнате, где пахло мокрой известью. Она была небольшая и мрачная даже днем, потому что крошечное окошко почти скрывалось под лестницей.

— Вы сюда приходили со Стасем? — спросил Попельский.

— Да.

— Зачем?

— Анджейко Шалаховский занимался Стасем, когда мне надо было ходить с товаром по домам. Этот парень был для меня бесценным. Я мог нормально работать и не беспокоиться о Стасе.

— Где они познакомились?

— Они знали друг друга с детства, ходили вместе в школу для неизлечимых. Парни одного года рождения. Анджейко болеет черной болезнью. Сначала ходил в ремесленную школу, но его выкинули, потому что он раз или два описался на уроке. Редко выходил из дома. Поэтому мог хорошо присматривать за Стасем.

— А с его отцом, Тадеушем, вы тоже дружили?

— Нет.

— Что вам вообще известно о Тадеуше Шалаховском?

— Он также воспитывал сына один. Не знаю, или он был вдовцом, или так же, как я… Работал бухгалтером где-то на Знесинне. Я точно не знаю, где, но где-то далеко. Он был молчаливый и неприятный. Ворчал себе что-то под нос, не всегда отвечал на приветствия. Анджейку очень любил и следил, чтобы тот всегда принимал лекарства и редко выходил из дома…

— Называл его сыночком, да?

— Да. А с его легкой руки остальные тоже его так звали.

— Что вам еще известно о Шалаховском-старшем?

— Ну, разве то, что он недавно потерял работу, не платил за квартиру и вынужден был оставить это жилье. Также знаю, что когда-то Анджейко ходил к одному пожилому пану, которого он называл дедушкой. Этот пан иногда давал ему конфету. Он жил в этом же доме. Все это я знаю от Анджейки, не от его отца. Потому что тот — настоящий молчун…

— Вы его не любили?

— Нет. Он был ненормальный.

— Тогда почему вы его прикрывали? Зачем приобретали для него фальшивые документы?

— Меня Анджейко об этом просил.

— Анджей не говорил вам, куда они переехали?

— Нет.

— Вы приводили сына к Анджейке, или Стасьо сам к нему ходил?

— Сам.

— А Шалаховский к вам наведывался?

— Редко.

— Вы свободны, езжайте экипажем домой, я заплатил вознице, — сказал комиссар и взглянул на часы. — Я знаю, что вы что-то скрываете, но мне безразлично. Вознице приказано: никаких остановок по дороге! А вы уже из дома никуда не выйдете, потому что сын вам не даст. Он хочет спать и быть с вами… Много ему пришлось нынче пережить… Через ваше упрямство. И мое ослепление, — тихо добавил он.

Гарига обнял сына за плечи и медленно двинулся. В дверях обернулся и долго смотрел на Попельского. Этот взгляд был очень красноречивым. В нем виднелась не только лютая ненависть, но и безграничная вера в то, что месть является неизбежной. В нем было обещание смерти и терпеливое, смиренное ожидание. Подходящего момента, чтобы нанести ее.

Он тоже поклонник Эриний, подумал измученный комиссар и отвел глаза.

От дворника, пана Виктора Доминяка, он не узнал о Шалаховских ничего. Глядя на упрямое лицо этого домового служителя, Попельский очень жалел, что в гневе утратил самообладание и по-хамски с ним поступил. Это унижение и «тыканье» привело к тому, что дворник враждебно относился к комиссару. Доминяк не стал более разговорчивым, услышав вежливую форму «пан», ни скрытое, однако несомненное предложение вознаграждения, ни обещание смотреть сквозь пальцы в случае, если он нелегально продает водку, ни, наконец, комиссаровы извинения. На все вопросы следователя Доминяк отвечал «не знаю», или, для разнообразия, «ничего ни знаю». Иногда отсылал за информацией ко владельцу дома, меценасу[76] Людвику Махлю, что жил на третьем этаже. При этом дворник злорадно усмехался. Доминяк хорошо знал, что полицейский, который так стремится разыскать Шалаховского, сделает все, чтобы до него добраться, но наверняка не решится будить известного львовского адвоката в полтретьего ночи. Действительно, услышав этот совет, Попельский нахмурился. Доминяк не удержался и злорадно рассмеялся.

Попельский глянул на его победное выражение лица и принял решение. Огляделся по комнате, поделенной завесой, за которой похрапывала дворникова благоверная.

— А вам так весело, да, пан Доминяк? — медленно произнес он. — Так вы довольны, что полицай не получил информации, в которой нуждался?

— Да я не знаю, про что пан кумисар…

— Ты знаешь, что я не стану будить ночью меценаса Махля. Доволен, а? — Попельский затарабанил пальцами по столу. — Хорошо, что у тебя хорошее настроение. Но я тебе его испорчу.

— Но, пан кумисар, я ни хотел…

— Ложись спать, Доминяк, ложись спать.