Ермак

— Не можно терпеть, батько! — кричали казаки, и жесточь овладела ими. Они били топорами, палицами, рубили мечами идущих на смерть фанатиков. Быстро редела толпа храбрецов, и, наконец, остался один. Брязга ловким ударом выбил из его рук ятаган. Казаки навалились скопом и повязали удальцу-татарину руки. Его подвели к Ермаку.

— Хвалю, джигит! Иди ко мне! — сказал он по-татарски.

Изумленный татарин упал на колени.

— Вели рубить мою голову! — взмолился он и склонился перед атаманом.

— Да зачем же рубить ее, коли ты еще молод и в честном бою взят? — удивился Ермак.

— Секи, рус! Не могу в неволе жить! — горячо вымолвил татарин.

— Коли не можешь жить в неволе, иди куда глаза глядят! Браты, освободи его! — усмехнувшись, взглянул на пленника Ермак.

Татарин с недоумением разглядывал казаков. Бородатые, кряжистые, злые в сечи, сейчас они добродушно кивали ему:

— Айда, джигит, уходи!

Пленник закрыл руками лицо и в неподвижности простоял с минуту, потом встрепенулся, опустил ладони. Глаза его блестели радостью.

— Можно? — переспросил он.

— Айда! — махнул Ермак.

Татарин сделал два-три неуверенных шага вперед, потом сорвался, подпрыгнул и легко понесся к озеру. С размаху он бросился с зеленого обрыва в воду и ушел вглубь.

— Никак утоп? — вздохнули казаки, но в тот же миг просияли: на озерной глади появилась бритая голова и стала быстро удаляться к противоположному берегу.

Выплывшие из-за мыса два лебедя, завидя человека, шумно захлопали крыльями, побежали по воде, поднялись ввысь и вскоре исчезли, как дивное видение.

3

В амбарах Карачи сберегалось много добра. Была и ячменная мука, и арпа-толкан[47] — неизменная еда бедняков, хранились бочки меду, вяленое мясо и рыба. Казаки наелись вволю, напились кумыса и ходили по городищу веселые, сытые и немного охмелевшие.

Только один Ермак не изменил своей привычке: поел толокна с сухарями и тем удовольствовался. Опытным взглядом он рассматривал свое воинство. Исхудалые, обросшие, оборванные казаки имели суровый, закаленный вид, но видно было, как они смертельно устали. Все — от атаманов до рядового казака.

Полный раздумий, сидел Ермак в шатре. Неподалеку — Иртыш, а там, на крутых ярах, кучумовская столица Искер. Перебежчики сообщили атаману, что ханские гонцы рыскают по улусам и северным стойбищам, сзывая народ на войну. Уже примчали в Искер степные кочевники на шустрых косматых коньках. На ярах пылают костры, наездники живут под открытым небом. Ржанье их жеребцов слышно в Заиртышье. Из сумрачной тундры на поджарых, полинявших оленях и на собачьих упряжках подоспели остяки. Из Прикондинских лесов подошли вогулы — воины в берестяных колпаках и с деревянными щитами, обтянутыми кожей. Но хан все еще колеблется, выжидает. Он не верит, что пятьсот русских дойдут до Искера…

«Надо дойти! — сдвинув густые брови, думает Ермак. — Дойти и наполнить хану его прошлые дела, пролитую кровь».

Перед мысленным взором атамана лежала обширная страна, населенная разными народами, чуждыми татарам и враждебными хану. Если сбить Кучума с его куреня, — откроется несбыточное… Да, другие людишли теперь с Ермаком, не те, что приплыли с Волги. Была вольница, а теперь кусочек Руси.

«С ними дойдешь! — решает Ермак. — Но дух перевести надо! Пусть перестанут ныть раны их, пора отдохнуть! Сакма[48] на Искер — последний невиданный подвиг. Перед ним, видно, придется сделать великий искус, пытать рать нуждой. Скуден, ой как скуден хлебный припас! Выдюжит рать, тогда и вперед будет с чем идти».

В шатер по-медвежьи ввалился Мещеряк. Лицо круглое, изрытое оспой, плечи широкие и руки — медвежьи лапы.

«Силен! — с одобрением подумал о нем Ермак. — А к силе ум немалый и великая хозяйская сметка!»

— Ах, Матвей, Матвей, тебе бы думным дьяком в приказе сидеть! — не утерпел и сказал Ермак.

— Мне в приказе сидеть не с руки, — серьезно ответил Мещеряк, и его водянистые глаза потемнели.

— Пошто? — спросил Ермак.

— Всех приказных хапуг перевешаю за воровство и сам с тоски сдохну, — не моргнув глазом, ответил Матвей и вместе с атаманом захохотал.

— Ух, и вольно бы тогда дышалось на Руси! — сквозь смех выговорил Ермак.

Мещеряк в раздумье сдвинул брови.

— Нет, — покачал он большой головой. — Не быть этому на Руси! Как только на святой земле появились приказные крысы да иуды, — с той поры и пошло заворуйство и лихоимство! И не будет ему перевода до конца века.

— Вишь ты, что выдумал! — весело удивился Ермак. — Так и не будет перевода?

— Хочешь — верь, атаман, хочешь — нет, но, видать, руки у того, кто к складам да амбарам, да к торговлишке приставлен, так устроены, что чужое добро к ним прилипает!

— Вон оно что! И у тебя, выходит, такие руки?

Мои руки чистые: своего не отдам, и чужого не возьму!

— Добрый порядок! — уже не смеясь, похвалил Ермак. — Ну, сказывай, что с припасами?

— Беречь надо, — ответил Мещеряк.

— Коли так, будем беречь, — согласился атаман. — Зови Савву!

Загорелый, жилистый поп предстал перед Ермаком.

— Ведомо тебе, что наступает Успеньев пост? — спросил атаман.