Ермо

Прямой и жесткий, как ручка лопаты, доктор Макалистер действовал подобно хорошо запрограммированной уборочной машине, не оставлявшей на подведомственной территории ни пылинки, ни соринки: добравшись до разрозненного холста, он созвал коллег-специалистов на консилиум, результаты которого были незамедлительно доложены хозяину и доктору Мануцци, старшему партнеру адвокатской фирмы, ведавшей делами Сансеверино и Ермо.

«Эта работа принадлежит кисти Якопо дельи Убальдини, – сообщил Макалистер. – Конец семнадцатого века. Сохранилось очень мало картин этого мастера, которого одни считают психопатом и претенциозной бездарью, другие – гением вроде Блейка. Считалось, что в припадке безумия он уничтожил эту работу – «Моление о чаше», так она называется».

И выложил на стол заключение на десяти машинописных страницах, скрепленное подписями экспертов.

«Картина огромна – когда-то она занимала всю стену в нижнем зале, можете себе представить. Если будет принято решение о реставрации, необходимо соединить части и основательно почистить. – Поколебавшись, Макалистер добавил: – Вероятно, в собранном виде это будет самое большое живописное полотно в Европе. Во всяком случае – по площади».

Как ни старался Ермо держать себя в руках, но то обстоятельство, что зал, через который он попадал в треугольную комнату с чашей, оказался занят реставраторами, их козлами, ведрами, банками и стремянками, раздражало его по-настоящему и с каждым днем все сильнее. Привычно налаживаясь на свидание с чашей, он вдруг спохватывался у двери в зал и возвращался наверх, в кабинет или на галерею.

Когда картина была вчерне сшита-склеена, Макалистер пригласил Джорджа вниз, на погляд.

Полотно и впрямь заняло всю длинную стену против окон, выходивших на север («Идеальное освещение, сэр»), – огромная махина, которую невозможно было охватить одним взглядом.

– Она на это и не рассчитана, – заметил англичанин. – Многофигурная фреска на холсте, состоящая из нескольких десятков эпизодов, которые соединены единым сюжетным замыслом. Ее нужно читать, как книгу.

Реставраторы на подмостках работали, не обращая внимания на посторонних.

– А этому длинному понравилась твоя задница, – вдруг проговорил молодой человек с серым лицом и серыми густыми волосами, собранными сзади в косичку. – Слышишь, чудовище?

Девушка обернулась – движения ее, как и черты лица и очертания тела, были мягки, тягучи, словно топленая карамель. Она была в джинсах и длинном просторном балахоне, темно-каштановые волосы схвачены повязкой, закрывавшей высокий лоб.

– Этому?

Ермо улыбнулся.

– На чудовище вы не похожи.

Парень досадливо поморщился.

– Извините, я не ожидал, что синьор Сансеверино понимает по-русски…

– Меня зовут Джордж Ермо, Георгий Ермо-Николаев. Сансеверино – моя жена.

Прикусив губу, девушка напряженно смотрела на старика, который с улыбкой перевел взгляд с нее на картину.

– А где я могла слышать ваше имя? – наконец спросила она густым низким голосом. – Вы эмигрант, что ли?

– Я родился в России. Но почему же – чудовище?

Она усмехнулась.

– Потому что Агнесса. Несса, Несси – вот вам и лохнесское чудовище.

Так они и познакомились.

Тем же вечером, когда реставраторы убрались из зала, он отправился в треугольную комнату – с фонариком, держась ближе к окнам, еще сочившимся послезакатным светом.

В дальнем углу вдруг зашевелились козлы, упало пластмассовое ведерко, с сухим постукиваньем выкатившееся на середину зала.

Вздернув брови, Джордж направил луч фонарика в угол.

– Не бойтесь, – прогудела Агнесса, заслоняясь рукой от света, – это я. Извините.

Даже при несильном свете фонаря было видно, что губа у нее распухла не от поцелуя. Она отвернулась, украдкой стирая ладонью со щеки грязную влажную дорожку.

– Ну… – Джордж запнулся, покачал головой. – Я могу предложить вам горячую воду и полотенце. Вы голодны?

Она резко мотнула головой: нет.

– Можно, я возьму вас под руку?

Пока она шумно плескалась в ванне, Джордж с интересом разглядывал комнату Лиз, в которой, оказывается, не бывал много лет. И когда она успела сменить здесь обстановку, обои, светильники? Все было не в ее вкусе: ломаный черный орнамент на белом фоне, нечеловеческая пластмассовая и металлическая мебель автомобильных форм, громадный проигрыватель, громадный телевизор, масса безделушек – терракота, фаянс, фарфор… В баре – множество бутылок: виски – а Лиз не жаловала виски – и польская кошерная водка. Похоже, убранство и напитки больше соответствовали вкусам Уве Хандельсманна, беломраморного красавца в брюках, обтягивающих пышную задницу.

Джордж с шумом опустил крышку проигрывателя («Кто такой этот Элтон Джон, черт побери?»): поздно, все – поздно. Лиз заполучила свой остров, свой дом с запретной комнатой, куда будет стремиться всю оставшуюся жизнь и однажды найдет, повернет ручку, потянет дверь, выпуская птицу на волю – навсегда, и навсегда останется в той комнате, откуда не возвращаются…

Сердце сжалось.

– Я не нашла халат.

Он обернулся.