Ермолова

В дальнейшем, в сцене с Софьей, Евлалия радостно рассказывала ей о случившемся, но скоро попадала в сети коварной, умной, трезво смотревшей на вещи женщины. Поняв, что свобода, данная Евлалии, может грозить ей явной опасностью в ее отношениях с Мулиным, она разрушала иллюзии Евлалии насчет преданности Мулина и открывала ей, что Мулин был ее любовником. Ермолова точно падала с небес. Брови ее поднимались, изображая полное и беспомощное удивление. Она ощущала слабость при мысли о том, что он «изменил» ей с Софьей. Между двумя женщинами происходил блестящий и острый диалог, который приводил к катастрофе мечту Евлалии.

Очевидность тут была для нее неумолимо ясна. Она уже не пробовала протестовать, заступаться за себя. «Возьмите…» – говорила Ермолова на требование Софьи отдать ей Мулина, как будто дело шло о вещи. Так же слабо она в следующей сцене пробовала объявить Мулину, что она презирает его, упрекнуть его. Но его тон, граничивший с насмешкой, приводил ее в себя. Она повторяла еще раз: «Я вас презираю…»

В последней сцене Мария Николаевна играла Евлалию погасшей внутренне. Когда разговор заходил о свободе, она уныло говорила:

– На что мне она?..

И позднее:

– Я не знаю, что с ней делать?..

«Искалеченная рабством», несчастная невольница, в сущности, и не нуждалась в настоящей свободе, – как птица с подрезанными крыльями, которая не может летать. Она мягко подходила к столу, за которым мужчины усаживались играть в карты, и, глядя на мужа взглядом побитой собаки, – таким неожиданным у Ермоловой, – говорила:

– Я с вами.

Стыров недоумевал. Она уже гораздо тверже отвечала:

– Я с вами в винт буду играть, я хочу учиться… – и, наконец, настойчиво, не глядя ни на кого, произносила:

– Я теперь каждый день буду в винт играть. Мне эта игра очень нравится.

На лице ее было кроткое упрямство. Она точно сама себя убеждала, что эта игра ей нравится, что она будет каждый день играть… и видно было, что конфликт душевный ее разрешился, и в будущем – дальнейший путь ее жизни начертан…

Маленькая деталь, указывающая на те часто неожиданные истоки творчества Ермоловой, которые она брала из жизненных наблюдений.

У Марии Николаевны была подруга по школе, милое, до старости лет немудрое и наивное существо, всегда в мечтах о каких-то воображаемых романах; мечтами этими она не раз делилась с Марией Николаевной, которая всегда, сквозь «свое», терпеливо выслушивала ее и обсуждала с ней ее переживания. Когда Мария Николаевна с таким успехом сыграла «Невольниц», она с удивлением говорила ей:

– Все в таком восторге от тебя… Удивляюсь, как это ты могла сыграть «такую» роль?

Мария Николаевна ответила ей:

– Очень просто, – я когда играю Евлалию, всегда вижу тебя перед собой.

Приятельница подумала и сказала:

– А как же говорят – Евлалия глупая?..

Как работала Ермолова

Много было стараний проникнуть в основы творчества Ермоловой, уловить их путем изучения ее данных, беглых разговоров с ней, наблюдений над ее игрой. Тайна осталась почти неразгаданной, как и сама личность Ермоловой, о которой можно сказать, что, чем больше человек общался с ней, чем дольше жил рядом с ней, тем сложнее становился для него ее внутренний мир. В натуре ее было много противоречий, которые могли только угадываться за ее обычной сдержанностью и замкнутостью. Несомненно одно: стихийность ее таланта. В огромной мере бессознательность ее творчества, постижение изображаемого ею образа, охват идеи его – чувством, «нутром», как говорили всегда о Ермоловой. Но в творчестве Марии Николаевны были два начала: мочаловское и щепкинское. Мочаловское начало – стихийного вдохновения, не сдерживаемого самодисциплиной и тщательной разработкой ролей; щепкинское начало – учившее управлению этим вдохновением, введению его в обусловленные требованием художественного чутья и сцены рамки и работе над собою и над ролью.

В. А. Филиппов в речи, произнесенной 30 сентября 1928 года на заседании Общества любителей российской словесности, посвященном памяти Марии Николаевны, выразил правильную мысль: «Блестяще сочетая в своем творчестве особенность двух столь различных индивидуальностей, какими были Мочалов и Щепкин, Ермолова не только способствовала дальнейшей разработке ими заложенных традиций, но и сама была основоположницей своих собственных – ермоловских традиций. Понятно, эти последние далеко не многими могут быть применяемы, потому что требуют того же всестороннего развития многогранной творческой личности, которое отличало Ермолову. Но наличие их несомненно». Это ермоловское начало, объединявшее два первых, заключалось в самой природе ее таланта, как отмечал докладчик, – в ее духовных свойствах. Оно-то и действовало на публику так неотразимо.