Ермолова

Сначала Мария Николаевна не несла зонтик, а волокла его за ленту, и в этом безжизненно протянувшемся за ней предмете повседневного обихода было так много беспомощности и смущения, как в ней самой, в ее остановившихся глазах, неровной походке и склоненной как-то «внутрь себя» голове. Но Мария Николаевна вряд ли могла бы объяснить словами, почему в разговоре с мужем она то отбрасывала зонтик, то судорожно сжимала его ручку, словно ее душевная тревога хотела за что-то ухватиться, почему ее рука нервно теребила кружева на нем, точно в них хотела скрыть то смущение, которое в ней вызывали слова ее партнера.

Конечно, через игру с зонтиком раскрывалась целая история ее душевных переживаний, но Мария Николаевна не подозревала этого, так же как и не подозревала об этом в сценах многих пьес, в которых она держала в руках веер; после этих сцен на подмостках театра валялись растрепанные страусовые перья и пластинки из слоновой кости, безжалостно переломанные в моменты патетических переживаний.

Как Мария Николаевна «про себя» работала над ролью, она не открывала никому. Существуют два-три высказывания ее на этот счет: например, она на вопрос Вл. И. Немировича-Данченко, как она определяет протяженность паузы своего молчания в «Последней жертве», ответила:

– Да сколько помолчится, столько и помолчу.

Но, раз уловив для себя своим внутренним взором образ роли в его правильном и правдивом представлении, она успокаивалась: «видение» образа не смущало ее, а радовало. Ее «видение» образа и самобытное толкование его определялось, конечно, свойствами натуры самой Ермоловой.

Кто-то сказал, что Ермолова являлась всегда защитницей своих героинь в отличие от Савиной, которая часто была их обвинительницей. Это, может быть, и справедливо, но следует прибавить, что Ермолова была всегда и обвинительницей того строя, того насилия и произвола, которые порождали слабых или преступных женщин. Обвинение это мощно звучало в ее устах.

Можно вспомнить «Без вины виноватые», где из мелодраматической пьесы Ермолова делала общественное обвинение огромной важности. Или, например, пьесу Александрова «Спорный вопрос», где фигурировал на сцене спор между отцом и матерью «из-за ребенка» – явление частое в те времена. Ермолова играла мать и делала из этой слезливой салонной пьесы социальную драму, ратовала за право матери и властно заставляла задумываться над тем строем, который вносил такую несправедливость в отношения родителей и их права на детей. Когда Ермолова рассказывала сказку своей девочке, с которой должна была через несколько часов расстаться навсегда, – в публике слышались рыдания. Сцена потрясала сердца женщин, потому что каждая женщина понимала, что и с ней могло случиться то же самое. В конечном счете каждая ее роль была обвинением общества, властно указывающим на бесправие женщины, и это было важнее, чем то, какой нарисовал автор свою героиню и насколько данная Любочка или Юлинька была мельче, чем их изображала Ермолова. Понятно, что с темпераментом Марии Николаевны, с ее голосом, со смятенным устремлением ее вдохновения Мария Николаевна не могла играть героинь многих современных ей пьес: она невольно возвышала их до себя, вскрывала все возможности эскизного образа, данного автором, и наделяла его своими свойствами, одним из которых было предельное благородство ее личности. Качество, которое трудно определить или анализировать, – его можно ощутить в человеке. Это свойство отличало Марию Николаевну и на сцене и в жизни, и она вносила его даже в те роли, где, казалось бы, ему не было места.

Критика справедливо отмечала, что, играя Мессалину, она очищала ее образ, делала ее страстно любящей женщиной, подчеркивая оброненную автором фразу:

«Самой казалось мне, что я – не я,
А девушка – и в первый раз люблю…» –

и строя на ней свой образ. Может быть, это не совпадало с замыслом драматурга или даже с исторически правильным представлением о Мессалине, но Ермолова иначе изобразить ее не могла. И она смело выхватывала образ Мессалины из его жизненного комплекса и помещала его в тот отрезок времени, когда Мессалина действительно «полюбила впервые» и под влиянием этой любви временно возродилась из смрада своей жизни. Ермолова убежденно устами Мессалины утверждала:

«…На земле
Любовь и страсть имеют только цену –
Иное же не стоит ничего».

И ей верили, потому что не верить ей было невозможно, так как если она дерзала на такое самобытное толкование роли, то в нем не было ни лжи, ни фальши: Ермоловой было свойственно доносить до зрителя правду о данном образе не в реалистическом, а в романтическом аспекте, и от этого образ не понижался и не проигрывал.