Ермолова

Несмотря на то, что вся жизнь ее проходила в театре, она не утомлялась им и очень любила быть «зрительницей»: театр доставлял ей наслаждение. Она не пропускала ни одного иностранного гастролера, следила за театральной жизнью в Москве. Но и тут, как во всех ее вкусах, проходило красной нитью требование сочетания реализма с романтикой, полноценности искусства, выражающегося в правде и простоте, – нерушимых для нее заветов, составлявших сущность ее творчества.

Окружение последних лет. История одной дружбы

Когда я вспоминаю Сару Бернар, ее роскошную мастерскую, где она в мужском костюме лепила статуи, гроб, в котором она спала, блестящие вечера, великолепием напоминавшие римские оргии времен упадка, даже когда я думаю о М. Г. Савиной, с ее художественно обставленным особняком и целым маленьким двором поклонников, «собственных» авторов и «ручных» критиков, с файв-о-клоками, на которых бывали министры и великие князья, – мне даже странно восстановить в памяти жизнь Марии Николаевны.

Главным, отличительным свойством обстановки Марии Николаевны была простота. Комнаты ее почти ничем не выдавали актрисы: ни традиционных лавровых венков по стенам, ни афиш, ни витрин с ее портретами – разве бюст Шекспира, гравюра, изображавшая «Орлеанскую деву» да портреты Шиллера и других любимых писателей. Немало еще было портретов иностранных знаменитостей с автографами, по которым можно было судить, как они высоко ставили Марию Николаевну.

Обстановка была более чем скромная: ни красного дерева, ни карельской березы, никакого стиля – вещи покупались, потому что были нужны или удобны. Нужен был удобный диван, – он стоял у печки. Шкафы заключали в себе книги, которые читались и перечитывались. Занавеси защищали окна, чтобы не дуло. Но стиль всегда был разнородный, случайный, – ничего показного, ничего, чтобы произвести впечатление на входящего: в нем все носило глубокий смысл необходимости находящихся там вещей, при равнодушии к ним владельца. Такой же характер обстановки я заметила у Станиславского в кабинете да еще в Доме-музее Льва Толстого в Хамовниках: в нем чувствовалась случайность, самоуглубленность и полная независимость хозяев от вещей. И от этого получался свой собственный стиль, полный своеобразного уюта.

Мария Николаевна вообще не любила вещей и не придавала им никакой цены. Никогда у нее не было никакой «страсти коллекционирования». Только разве изображения Иоанны д’Арк во всех видах: статуэтки, бронза, гравюры, рисунки, которые ей дарили.

Комнаты были бы даже строги в своей простоте, если бы не цветы, которые очень любила Мария Николаевна и которые ей посылали и приносили до последнего дня.

В этих простых, строгих и тихих комнатах шла и жизнь простая, строгая и тихая. Никакой суеты, никаких интервьюеров, фотографов, всего, обычно сопровождающего жизнь «звезды», не было там. Журналистов Мария Николаевна вежливо, но решительно отклоняла, по телефону говорила неохотно. Одевалась в жизни очень просто, только всегда от всех ее вещей веяло тончайшим, нежным запахом духов – сперва это была «Дафне», потом фиалка. И теперь еще иногда, когда возьмешь в руки когда-то принадлежавший ей платок, кружево, – так и повеет этим слабым «ее запахом», пережившим ее и уцелевшим от прошлого…

С юных лет и до конца дней красной нитью проходило в жизни Марии Николаевны тяготение ее к людям труда и полное отметание знати и плутократии. Москва эпохи моей молодости преклонялась перед ней от мала до велика. Ей стоило бы открыть свои двери – и к ней хлынули бы и московские аристократы и московские миллионеры. Мария Николаевна при встречах была со всеми неизменно вежлива, той природной внутренней вежливостью, какая у нее была ко всем, начиная от московского генерал-губернатора и кончая театральной сторожихой (как тогда называли уборщиц), с той разницей, что к сторожихе она более внимательно приглядывалась и если замечала, что та расстроена, то немногословно спрашивала, в чем дело, и, если это было возможно, приходила на помощь. Но с сильными мира сего дальше вежливости дело не шло.

Говоря об окружении Марии Николаевны во вторую половину ее жизни, приходится отметить тот факт, что круг ее близких сузился. Начиная с конца 80-х годов, Мария Николаевна была чрезмерно перегружена работой. Долгие годы подряд она играла почти ежедневно, а на праздниках, то есть на рождестве и на масленице, ей приходилось играть за две недели пятнадцать-шестнадцать раз, а за неделю семь-восемь, принимая во внимание утренники. Одновременно со спектаклями почти все время шли репетиции. Только по субботам вечером (спектакли под праздник были запрещены) полагался отдых, который она употребляла на то, чтобы бывать в симфонических концертах.