Ермолова

Существовало мнение, что в повседневной жизни Мария Николаевна не только не принимала участия, но что она и вообще была «не от мира сего». С виду это мнение могло показаться справедливым. Ее глаза, смотревшие куда-то «поверх» собеседника и точно видевшие «свое», полное отсутствие любопытных вопросов, интереса к сплетням, ее равнодушие к вещам – как бы подтверждали это мнение. Но у Марии Николаевны было два зрения: одно, которым она видела обычное течение домашней или окружавшей ее жизни; другое, которым она угадывала малейшее затруднение или беду в этой жизни. Когда Мария Николаевна этим вторым зрением замечала, что в жизни ее окружающих не все благополучно, она вдруг спускалась со своих «высот, где Аганиппе радостно журчит», и, став твердой ногой на землю, что-то устраивала, кого-то куда-то отправляла, помещала в приют, кому-то находила место в богадельне, всячески приходила на помощь. Все это немногословно, необыкновенно отчетливо и ясно давая свои директивы: куда поехать, что взять, давала сумму денег, соответствующую потребности, и проявляла максимум действенности. Потом опять возвращалась на свои вершины. Достаточно было, чтобы не только несчастье, но чье-либо затруднение попалось на ее дороге, как она немедленно делала все, что в ее возможностях. Доброта Марии Николаевны вообще была одной из самых характерных и живых черт ее, но доброта лично ей свойственная, своеобразная. Она никогда не выискивала бедных, не «занималась благотворительностью». Она скорее как-то отмахивалась от лишних неприятных сцен, тяжелых впечатлений, спешила прекратить их скорейшим исполнением просьбы. Этим часто пользовались люди, умевшие громко говорить о своей, иногда и выдуманной, нужде, и, наоборот, от этого проигрывали те, кто не умел и не хотел просить. Но Мария Николаевна поступала так не из сознательного эгоизма, а скорее из инстинкта самосохранения, чувствуя, что ее душа, всегда трепещущая отвлеченными, воображаемыми, но от этого для нее не менее живыми человеческими страданиями, может не выдержать соприкосновения еще и с действительными страданиями, что всегда туго натянутая струна может и оборваться. Однако она всегда встревоженно подмечала беду окружающих. Она поддерживала целый ряд лиц. На ее иждивении доживали свой век разные старушки-тетки, родственники, но, помимо них, были самые разнообразные люди, к которым она присматривалась и периодически посылала им деньги, провизию, подарки к праздникам. Люди эти медленно сменялись на протяжении многих лет: старухи и старики умирали, маленькие актрисы уезжали в провинцию, на их место появлялись голодающие художники и кто-то еще, и так без конца, до самых последних дней жизни Марии Николаевны. Помощь этим людям была для нее скорее безрадостна, она видела и понимала, что это все паллиативы, что частная помощь не может спасти всех, но не помогать она не могла.

Осмысленной и радостной помощью была для нее помощь тем близким, которые были связаны с ней непосредственно. Помогать нм было ей так же необходимо, как дышать. Сестры ее жили более чем скромно, и Мария Николаевна опекала их всячески. Заходила к сестрам часто, хотя из-за своей безмерной занятости ненадолго, но в те полчаса, что проводила у них, сразу учитывала, в чем нужда. Молчаливо слушая, она вдруг спрашивала:

– Что же это у вас нет занавесей на окнах? Как дует…

– Да вот, никак не соберемся купить… – улыбаясь ответит Анна Николаевна. На другой день Анне Николаевне приносили большой тюк пеньковых драпировок, которые и водружались на окна…

Сидя у постели заболевшей Александры Николаевны, Мария Николаевна перебирала пальцами выношенное фланелевое одеяло и спрашивала:

– Что же это, Саня, разве у тебя нет потеплее одеяла?

На следующее утро от Кандырина приносили стеганое одеяло.

Так ни одна мелочь не ускользала от этой, казалось бы, ни на что не обращавшей внимания женщины.

На первые свои заработанные деньги она купила отцу крохотную дачку на берегу речки Лихоборки во Владыкине, позднее отстроила такую же и для сестры. Она радостно ездила туда, где впервые соприкоснулась с природой, а в последние годы ее жизни эти лачужки были ее любимым приютом.

Был в ее обиходе и случайный род помощи, когда она узнавала о болезни совершенно чужого ей человека, о том, что кто-то голодает, что какой-то курсистке нечем заплатить за право учения, что погорели в деревне.

Мне рассказывала племянница Марии Николаевны со слов своей знакомой, бывшей заведующей бельевым отделом большого магазина, как Мария Николаевна приехала туда и сказала ей: «Я к вам приду с одной девушкой. Вы поглядите на нее хорошенько и сделайте ей полное приданое. Все, что нужно. А потом отошлите по адресу, только не говорите ни в каком случае от кого это».