Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Вскоре ситуация в Кетчуме стала невыносимой для Мэри, и она по чьему-то совету попыталась вновь поместить мужа в клинику Майо. Но на этот раз врачи потребовали еще и согласия Эрнеста, а тот, услышав об этом, бросился к своему ружью и попытался выстрелить себе в голову. Только вмешательство одного из его друзей помогло избежать самого худшего. Наконец Эрнест согласился вернуться в клинику или, по крайней мере, сделал вид, потому что во время перелета в Миннесоту он снова дважды постарался совершить самоубийство, пытаясь броситься на пропеллеры, но у него не получилось. 25 апреля 1961 года Хемингуэй оказался за стенами клиники Майо, а в мае его подвергли новой серии электрошоков, что совершенно уничтожило последний остававшийся у него «капитал» – его память.

Во время пребывания в клинике Эрнест был изолирован: Мэри посоветовали остаться в Айдахо, и любой контакт с внешним миром разрешался ему только с одобрения врачей. И вот через два месяца госпитализации у него появилось явное желание снова взяться за работу, и врачи позволили ему снова уехать домой, даже вопреки мнению его друга Хотчнера и Мэри, которые во время редких общений с ним не отметили значительного улучшения. Эрнест надел маску. Тихий и спокойный, даже счастливый с врачами, он на самом деле оставался жертвой все тех же навязчивых идей и галлюцинаций: телефонная линия от его больничной палаты была на прослушке, его почту перехватывали, а ФБР готовилось арестовать его за неуплату налогов и преступления, которых он явно не совершал. Паранойя Хемингуэя и его панический страх перед ФБР – это было за пределами понимания.

Однако Хемингуэй был прав, по крайней мере, относительно надзора, объектом которого он себя считал. Его досье в ФБР, открытое публике при администрации Клинтона, благодаря Freedom of Information Act[92], показывает, что его письма действительно просматривались, а телефон действительно был на прослушке. Записка от 13 января 1961 года напрямую сообщала Эдгару Гуверу о помещении Хемингуэя в клинику Майо. Хуже того, даже его собственный психиатр, доктор Ховард Ром, обсуждал его состояние с агентами ФБР.

В любом случае Хемингуэй покинул Миннесоту 26 июня, и после четырехдневной поездки на машине он снова оказался в Кетчуме, наедине с Мэри и своим отчаянием. «Как вы думаете, что происходит с 62-летним человеком, когда он понимает, что никогда не сможет написать книги, которые хотел написать?»[93] – спросил он через некоторое время Хотчнера. «Хуже смерти – потерять то, что образует центр твоей жизни и делает ее тем, что она есть на самом деле. Пенсия – самое отвратительное слово на любом языке. Сам ты выбираешь ее, или это судьба требует, чтобы ты ушел, но уйти на пенсию и отказаться от своих дел – это эквивалентно погружению в могилу»[94].

В воскресенье, 2 июля 1961 года, в 7 часов утра, Мэри проснулась от того, что она сначала приняла за хлопок двери. Но оказалось, что это Эрнест, присев у входа, через тридцать четыре года после самоубийства отца и менее чем за три недели до своего дня рождения, просто нажал одновременно на два спусковых крючка своего дробовика. На похоронах на кладбище в Кетчуме, у подножия Остроконечных гор, были прочитаны следующие строки из Екклесиаста, которые Хемингуэй поместил в качестве эпиграфа в свой первый роман: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь»[95].

Заключение Человек на высоте

ХЕМИНГУЭЙ БОЛЬШЕ не модный писатель. Его любовь к охоте или бою быков, его страсть к огнестрельному оружию, его склонность к алкоголю, его хроническая неверность и мужской шовинизм – все это в настоящее время, как минимум, «политически некорректно». Даже ценности, которые он защищал, больше не актуальны: ни его чувство чести, ни его непримиримость, ни его особенная мораль – то, что Ивлин Во называл «базовым смыслом рыцарства» – не находят больше ответа. От него для широкой публики осталось только одно: его миф, его легенда.