Эротическая Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

На этих словах наши друзья вошли в триклиний, который был намного больше того, в котором Каблуков увидел матрону Квартиллу. Да и народу в этом триклинии было много, если не сказать — толпа. 3 аметил Каблуков и Энколпия, воздежащего на нижних местах вместе с Гитоном и еще одним красивым молодым человеком, (видимо, это и был неоднократно упоминающийся Аскилт), были они уже пьяненькие, и Энколпий, одной рукой держа чашу с вином, другой безо всякого стыда, откровенно и при всех ласкал под туникой гитоновские гениталии. Аскилт на это посматривал с явным неодобрением, проще говоря, Аскилт ревновал и ласкать гитоновскую промежность хотелось ему самому. Были тут еще молодые люди, были мужчины зрелого возраста и совсем старики, самым старым и лысым из которых оказался хозяин, то есть Тримальхион, возлежавший не на хозяйском месте (первом на нижнем ложе), а на высшем — на месте почетного гостя, первом месте высокого ложа. Был он в ярчайшей пурпурной тоге, и лоб его увенчивал лавровый венок. Впрочем, Каблукова это даже не рассмешило. Д. К. с удовольствием смотрел по сторонам, Д. К. с удивлением глазел на гостей и на челядь, Д. К. с восхищением пялил глаза на женщин, одна из них, лет тридцати, этакая кошечка (почти кошаня), увешанная грудой всяких побрякушек, откликалась на имя Фортуната и была женой (какой вот только по счету?) Тримальхиона, находились тут еще Сцинтилла — близкая подруга Фортунаты и жена закадычного тримальхионовского дружка Габинны, и симпатичная Киркея, рядом с которой и нашли себе местечко Абеляр с Каблуковым, то есть на том же нижнем ложе, где возлежали уже их новоприобретенные приятели — Энколпий, Аскилт и Гитон.

Внезапно появившийся мальчик поднес Каблукову большую чашу с водой для ополаскивания рук и теплое полотенце. Каблуков ополоснул свои лапы, вытер их насухо и втянул ноздрями воздух. Пахло вкусно, очень вкусно. Пахло вкусно и было шумно, пьяный гвалт праздника, находящегося в самом разгаре. Тримальхион что–то вещал, да даже не вещал, а мелодекламировал, и эту мелодекламацию два раба сопровождали заунывной игрой на флейтообразных инструментах. Немного послушав про то, что некто «Разрушит скоро стены римские, Павлин пасется в клетке для пиров твоих. Весь в золотистой вавилонской вышивке, А с ним каплун и куры нумидийские…», Каблуков почувствовал журчание в желудке и осведомился у Абеляра, имеется ли здесь меню. Абеляр захохотал, да так, что миловидная Киркея чуть не поперхнулась какой–то птичьей частью (то ли ножкой, то ли крылышком), к обгладыванию коей она только что приступила.

— Меню захотел, вот дурень, — все смеялся Абеляр. На них стали уже поглядывать остальные гости, да и сам Тримальхион, все продолжая мелодекламацию, с неудовольствием покачал головой, но тут в триклиний внесли носилки, на которых был водружен огромный кабан, говоря же по–местному, вепрь, с шапкой на голове, державший в зубах две корзиночки из пальмовых веток: одну с сирийскими, другую с фиванскими финиками. Вокруг вепря лежали поросята из пирожного теста, будто присосавшись к вымени, что должно было изображать супорось; поросята же предназначались в подарок гостям. Рассечь вепря взялся огромный бородач в тиковом плаще, с повязками на нотах. Вытащив охотничий нож, он с силой ударил вепря в бок, и из разреза вылетела стая дроздов. Птицеловы, стоящие наготове с сетями, переловили разлетавшихся по триклинию птиц. Тогда Тримальхион приказал дать каждому гостю по дрозду и сказал:

— Видите, какие отличные желуди сожрала эта дикая свинья?

Между тем рабы взяли из зубов зверя корзиночки и разделили финики между пирующими.

Каблуков, обсасывая дрозда и сплевывая косточки прямо на пол, поинтересовался у Абеляра, отчего вепрь, он же кабан, в шапке, и что это должно означать. Абеляр тихо спросил у Киркеи, и милая дама ответствовала, что никакой загадки тут нет, дело, как говорится, ясное. Просто вчера этого кабана подали на последнее блюдо, и пирующие отпустили его на волю, а сегодня он вернулся на стол уже вольноотпущенником.