Эротический и эротизированный перенос

Это рассуждение подводит меня к следующему пункту, вопросу о том, как справляются с любовью в переносе. Я полагаю, точку зрения Фрейда по этому вопросу в общем можно выразить следующим образом: на любовь пациентки не следует отвечать взаимностью, однако ее чувства заслуживают уважения, так как подлинность ее любви не подлежит сомнению. Предположим, что, как я говорил выше, сутью любви в переносе является амэ. Изменит ли это предписание Фрейда относительно овладения переносом? Я так не считаю. Однако я могу сказать, что понимание любви в переносе или выражения амэ, вероятно, сделает ее менее искушающей или менее угрожающей для аналитика. А как насчет пациентки? Я говорю, что это можно сделать, и, на самом деле, это следует делать. Но трудность заключается в том, что такое понимание не может быть передано пациентке в форме интерпретации. Ибо если дается интерпретация, использующая слово амэ, она будет звучать ужасно снисходительно или даже укоризненно, потому что, как я сказал в начале этой статьи, амэ должно сознаваться лишь невербально. Все же возможно, что сама пациентка дойдет до такой интерпретации, если японский — ее родной язык, ибо лишь амэ побудила ее вести себя подобным образом. Или она может сказать по сути то же самое без использования слова амэ. Во всяком случае здесь аналитик не может с ней не согласиться, что, несомненно, укрепит ее в ее новом инсайте. Но что будет, если понятие амэ неизвестно ни аналитику, ни пациентке, как в клинических ситуациях на западе. Я полагаю, что все равно, нечто, вполне подобное инсай-ту в глубь амэ со стороны пациентки и его признание со стороны аналитика, будут иметь место в успешном анализе. Чтобы это доказать, позвольте мне процитировать определенные клинические литературные наброски из недавних работ американского аналитика, д-ра Эвелин Альбрехт Швабер. Цитируемый ниже абзац взят из одной из ее последних работ (1990).

"Пациент говорил на одной сессии без большого аффективного окраса о различных вещах — некоторые воспоминания о своей матери, причиняющей ему лишения, но соблазнительной. Я хранила молчание; он продолжал. Затем он сказал, с резко аффективной непосредственностью: "У меня такое чувство, я хочу, чтобы вы меня обняли". "Прямо сейчас?" — спросила я. "Да". Думая о том, что он ранее говорил о своей матери, я затем спросила: "Она когда-либо вас обнимала?" "Не совсем," — ответил он, и рассказал мучительно, как, когда он был маленьким, он имел обыкновение забираться к ней в постель и просто наблюдал, как она дышала во сне; иногда он обнимал ее своей рукой... "Что побудило вас почувствовать это сейчас, по отношению ко мне?" — поинтересовалась я. — "Пустота", — ответил он, но без уточнения, и его ассоциации снова вернулись к матери и к его подруге. На следующей сессии он говорил об интенсивном страстном желании, которое он ощущал вчера, теплой встречи от его подруги — болезненном сильном желании физического контакта; он даже ощущал это при встрече с женщинами-сотрудницами, желая просто крепко их обнять. Он говорил о том, как ужасно он был оскорблен очевидными отпорами своей подруги; когда он возвратился домой, она казалась уставшей и чем-то озабоченной, тогда как он хотел более любящего отклика. Я спросила, что могло произойти, что усилило это чувство обиды — возможно, во время сессии? Он ответил: "Что-то обеспокоило меня здесь; когда я сказал, что хотел, чтобы вы меня обняли, вы стали похожи на мою мать. Я чувствовал, что вам было не по себе. Было полезно говорить о моей матери, как я это делал, но вы стали совсем как она. Вы часто указывали на то, как я это делаю; теперь вы поступили таким образом." "О, — сказала я, — итак, вы покинули сессию, все еще ища благосклонности — и не нашли ее". Он согласился" (235).

Для меня совершенно ясно, что любовь в переносе этого пациента, хотя она обладала сильным эротическим компонентом, в действительности была манифестацией амэ. Д-р Швабер имплицитно это понимала, когда сказала в конце: "Итак, вы покинули сессию, все еще ища благосклонности — и не нашли ее". Заключительное предложение этого абзаца — "Он согласился" — очень важно в этой связи. Оно означает, что пациент понимал, что аналитик понимает, что он в действительности хотел сказать. И что само по себе было достаточно хороню, потому что то, чего он в самом деле желал, была не благосклонность сама по себе, а желание быть понятым в глубине его разума.

В данной работе также сообщается о другом случае, женщины-пациентки, которая почти пришла к артикуляции своего желания амэ. В переносе она снова и снова сердилась на что-то, что сказала или не сказала д-р Швабер. Д-р Швабер пыталась обнаружить смысл ее переживания после каждого такого инцидента, но это не приносило никакой пользы, так как не мешало пациентке устраивать новые сердитые сцены. Однажды д-ру Швабер пришла в голову мысль, и я приведу описывающий ее отрывок.