Опять Юрий сжимал в руках её тело, и она казалась ему то большой и пышной, как женщина, то маленькой и хрупкой, как девочка. Сквозь платье рука его почувствовала её ноги, и Юрия даже испугала мысль, что он касается её ног.
Внизу, под деревьями, был мрак, и только сверху через край обрыва, обрезавший светлое небо, падал бледный сумеречный свет. Юрий опустил девушку на траву и сам сел, и оттого, что было покато, они оказались лежащими рядом. При бледном свете Юрий нашел её горячие мягкие губы и стал мучить их тягучими требовательными поцелуями, от которых точно белым огнём раскалённого железа стало жечь их томящиеся тела.
Был момент полного безумия, которым владела одна властная животная сила. Карсавина не сопротивлялась и только дрожала, когда рука Юрия и робко, и нагло коснулась её ног, как никто никогда ещё не касался.
– Ты меня любишь? – обрываясь, спросила она, и шёпот её невидимых в темноте губ был странен, как лёгкий таинственный звук лесной.
И вдруг Юрий с ужасом спросил себя: «Что я делаю?»
Горящего мозга коснулась ледяная ясность, и всё разом опустело, стало бледным и светлым, как в зимний день, в котором нет уже ни жизни, ни силы.
Она полуоткрыла побелевшие глаза и со смутным тревожным вопросом потянулась к нему. Но вдруг тоже быстро и широко взглянула, увидела его лицо и себя, вся вспыхнув нестерпимым стыдом, быстро отбросила платье и села.
Мучительный сумбур чувств наполнил Юрия: невозможным показалось ему остановиться, точно это было бы смешно и противно. Растерянно и нелепо он попытался продолжать и хотел броситься на неё, но она так же растерянно и нелепо защищалась, и короткая, бессильная возня, наполняя Юрия ужасным и безнадёжным сознанием позорного и смешного, противного и безобразного положения, была действительно уже смешна и безобразна. Растерянно и опять как будто в то самое мгновение, когда силы её упали и она готова была подчиниться, он опять оставил её. Карсавина дышала коротко и прерывисто, как загнанная.
Наступило безвыходное тяжкое молчание, а потом он вдруг заговорил.
– Прости… те меня… я сумасшедший…
Она задышала скорее, и он понял, что этого не надо было говорить, что это оскорбительно. Пот облил всё его ослабевшее тело, и опять язык его, точно против воли, забормотал что-то о том, что он сегодня видел, потом о своих чувствах к ней, потом о тех своих мыслях и сомнениях, которыми он был полон всегда и которыми, увлекаясь сам, так часто увлекал и её. Но всё казалось теперь неловким, связанным, лишённым жизни, голос звучал фальшиво, и наконец Юрий замолчал, внезапно почувствовав одно желание, чтобы она ушла, и так или иначе хоть на время прекратилось это нестерпимое смешное положение.
Должно быть, она почувствовала это или переживала то же, потому что на мгновение задержала дыхание и прошептала робко и просительно: «Мне пора… Пойду…»
«Что делать, что делать?» – весь холодея, спрашивал себя Юрий.
Они встали и не смотрели друг на друга. С последним усилием вернуть прежнее Юрий слабо обнял её. И вдруг в ней опять пробудилось что-то материнское. Как будто она почувствовала себя сильнее его, девушка мягко прижалась к нему и улыбнулась прямо в глаза ободряющей милой улыбкой. – До свиданья… приходи завтра ко мне…
Она поцеловала его так нежно, так крепко, что у Юрия беспомощно закружилась голова, и что-то, похожее на благоговение перед ней, согрело его растерянную душу.
Так случилось, что поцелуи заместили слова, переняв на себя их роль нашего сближения, и совершенно так же, как слова, по мере сближающего знакомства, становились всё откровеннее и откровеннее. Целуя Соню, я от одного сознания, что она любит меня, испытывал слишком нежное обожание, слишком глубокую душевную растроганность, чтобы испытывать чувственность.
Я не испытывал чувственности, будучи как-то не в силах прободать её звериной жестокостью всю эту нежность, жалостливость, человечность моих чувств, – и невольно во мне возникало сравнение моих прежних отношений с женщинами с бульваров и теперь с Соней, где раньше я, испытывая только чувственность, в угоду женщине изображал влюблённость, а теперь, испытывая только влюблённость, в угоду Соне изображал чувственность.
Женщина ждала… Я не мог обмануть её ожидания, но в то же время не было никакой возможности дать ей быстрый утвердительный ответ. Острый, унизительный стыд охватил меня. Стыд, доводящий до желания сжаться в комок, стать меньше, невидимее, но с какой-то дьявольской быстротой на это желание откликнулась всего одна часть моего тела – та самая, которая повергла меня в этот стыд. Больше я не мог сомневаться – это был крах, банкротство, повторный невиданный провал.