Есенин

   — Ты странный парень, Есенин... Что же скажут другие? Человек провинился, должен понести строгое наказание, чтобы другим неповадно было, а вместо этого его отпускают в гости — веселись! Где же тут логика?

   — Пожалуйста, Евгений Михайлович, — тихо, просительно прошептал Есенин; он представил себе длинный-длинный вечер в четырёх стенах общежития, и душа его, привыкшая к простору, сжалась в комок, он почувствовал себя обездоленным и несчастным. — Я не могу больше так жить, я точно узник — с ума сойти можно! Мне страшно бывает...

Учитель отступил от Есенина, его поразил этот бурный всплеск человеческой души. Он быстро согласился.

   — Можешь идти к Панфиловым с ночлегом. Я тоже приду.

Есенин выбежал из комнаты, и там, в коридоре, зазвенел его торжествующий голос, и Хитров отметил не без грусти: «Птица, выпущенная из клетки на волю...»

Гриша Панфилов поджидал друга на деревянном крылечке. Ветер, дующий с реки, был резок, порывист, он свистел в берёзах, срывая с ветвей льдинки. Гриша поднял воротник пальто, поправил шарф, озноб бил его плечи.

Первым в дверях показался Волхимер, морщась от боли; за ним — Кудыкин. Волхимер ушёл.

   — А где Серёжа? — спросил Гриша у Кудыкина.

   — Отчислят твоего Серёжу из школы, и поделом ему. — Перегнувшись через перильца, он сплюнул с ожесточением, спрыгнул с крыльца и напрямик, по снегу, по затянутым льдом лужам, направился к общежитию.

На крыльце появился Есенин. Возбуждённый и как бы осунувшийся. Гриша схватил его за плечи.

   — Не пустил?

   — Пустил. И сам придёт.

5

Жили Панфиловы неподалёку от базарной площади в деревянном доме. По скрипучим ступеням крыльца ребята поднялись наверх, вошли в тёмные сени; дом, сухой и лёгкий, как будто звенел весь, подобно телу скрипки. В прихожей оставили пальто и чинно, немножко скованные неловкостью вступили в комнаты. После интерната здесь было тепло, чисто и по-домашнему уютно. Пахло дымком самовара, свежезаваренным чаем, листьями цветов, что зеленели в кадках и горшках возле окон, тем запахом надёжного гнезда, которое свивают годами.

Марфа Никитична, мать Гриши, знала, что придут гости, и готовилась к встрече. Добрая, чуть рыхловатая, с усталыми глазами, она жалела ребятишек, живших без родительского участия и ласки.

   — Редко вы нас навещаете, ребятки, неужто сидеть взаперти лучше, а, Серёжа?

Есенин метнул на Хитрова быстрый взгляд.

   — Мы не хозяева себе, Марфа Никитична.

   — Кто же вы?

   — Сами не знаем. Не то солдаты, не то монахи, не то арестанты. Живём под запретом.

Марфа Никитична упрекнула Хитрова:

   — Уж больно вы строги к ним, Евгений Михайлович.

   — Им только дай волю, они всё разнесут в щепки. Ваш любимчик Есенин опять подрался сегодня с Кудыкиным. И где? Почти что на паперти. Хотел наказать его, да вот не смог, а вы упрекаете в строгости.

Марфа Никитична огорчённо покачала головой.

   — Из-за чего подрался-то, Серёженька?

   — Так уж вышло... Я не хотел...

   — У него ум с сердцем не в ладу, — объяснил Тиранов авторитетно. — Страсти захлёстывают рассудок... — Он обернулся к Есенину: — Имей в виду, ты со своими страстями да замашками допрыгаешься, сунут тебе финку в бок. Это я тебе гарантирую, милостивый государь...

   — Ой, страхи-то какие! — Марфа Никитична всплеснула руками. — Ты уж веди себя потише, Серёжа. Головушка моя золотая, горячая... Матери-то нет рядышком, вот в чём несчастье...

   — При чём тут страсти! — пылко возразил Гриша. — Не он начал драку. Кудыкин дал ему подножку, свалил в грязь. Да ещё и потерпевшим себя выставляет, казанской сиротой прикидывается, подлец!

Хитров привстал, удивлённый.

   — Кудыкин?

   — А то кто же! Серёжа пальцем никого не тронет. Ну, а уж если его заденут, спуску не даст.

Тиранов встал на сторону Кудыкина.

   — Пальцем не тронет, это справедливо. Но словом может врезать побольнее кирпича. Да и взглядом тоже резанёт, что ножом...

Есенин улыбался ушибленными, чуть распухшими губами. Хитров с недоумением развёл руками.

   — Почему же ты промолчал об этом, когда вы были у меня? Не понимаю... Ах, да! Тебе претят жалобы. Это ниже твоего достоинства?

Есенин рассмеялся.

   — Ниже, Евгений Михайлович...

Марфа Никитична, довольная тем, что всё в конце концов окончилось благополучно, сказала с материнской заботливостью:

   — Сейчас, ребятки, будем чай пить. Гриша, рассаживай друзей. Митя, Женя, Серёжа, пролезайте туда в угол. Отец, неси самовар...

Андрей Фёдорович неторопливо поднялся, скрылся на кухне. Вскоре он вынес и поставил на медный поднос до блеска начищенный самовар. Самовар пел что-то гостеприимное, радушное. Скатерть на столе сияла хрустящей белизной. Нарядный фарфор чашек, варенье в вазочках, серебряные приборы, бутылки с наливкой, тарелки с закусками делали стол праздничным.

   — Не стесняйтесь, пейте, закусывайте, — угощала Марфа Никитична, разливая по чашкам крепкий, душистый чай. — Евгений Михайлович, занимайте ваше место, я вам в стакан налью, не возражаете?

   — Благодарю вас, Марфа Никитична, — сказал учитель. Андрей Фёдорович наполнил рюмки наливкой, по комнате сразу же растёкся аромат вишни.